Антропологическая поэтика С. А. Есенина. Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций
Шрифт:
«Теперь бы калачок, да к бабе под бочок »; «Наелася, напилася и на бок полеглася»;
«У нее вокруг ноги – пироги»; « Ножки с подходом, ручки с подносом, уста с приговором» (из свадебной приговорки);
«Пьяному море по колено , а лужа по уши »;
«Ох, замялись костушки от лихой работушки»; «Были бы кости – мясо нарастет». [1037]
Общность народного отношения к человеческому
Влияние разговорного пласта и литературной метафоричности телесной образности начала ХХ века на авторскую поэтику
Помимо фольклорной, известна общеупотребительная, разговорная линия телесной образности, заключенная во всем известных фразеологизмах. Пример такого типа «телесного штампа» приведен в «Романе без вранья» А. Б. Мариенгофа (1927): «А из Пензы заявился наш закадычный друг Михаил Молабух». [1038] Разговорное клише «закадычный друг» возникло из жаргона – потаенного разговора пьяниц – и означает приятеля, с которым вместе «заливают за кадык».
Для русской речи характерна метонимия, построенная на подмене человека разными проявлениями его телесной сути – самим телом и всякими его частями. Есенин широко использовал эти метонимические приемы: «Туда редко кто заглядывал, и умные звери смекнули, что человеческая нога здесь еще не привыкла крушить коряги можжевеля» (V, 93 – «Яр», 1916) и др. Есенин применял прием «метонимического жеста»: «Самодержавный // Русский гнет // Сжимал все лучшее за горло » (II, 112 – «Поэтам Грузии», 1924). Если в фольклоре телесность дана человеческая и представлена в прямом смысле, то в современной Есенину литературе (особенно в публицистике первой четверти ХХ века) она зачастую фигурирует на правах риторики. Н. А. Клюев в 1919 г. писал о Есенине: «Огненная рука революции сплела ему венок славы…». [1039]
Метафорическое представление роли Есенина в литературе и его взаимоотношений с сотворяемым им художественным объектом высказано В. Г. Шершеневичем: «…редкое умение, Сережа, подойдя к жизни с открытым лбом и зная все ее грехи, грязнотки, протянуть ей руку без перчаток и позы: вот, мол, я какой – она грязная, а я ей без перчаток». [1040]
Растительно-животная телесность человека как показатель его слиянности с природой
Искони мировоззрению русского человека, как и общечеловеческому мышлению, отраженному в фольклоре, народном декоре и лубке, присуще выстраивание символики с человеческим первоначалом типа «человеко-зверь» ( Полкан-богатырь ), «человеко-птица» ( Сирин и Алконост ), «человеко-рыба» ( русалка , севернорусская фараонка и поволжская берегиня ), даже если отсчет ведется от первопредков животного
В народной игре «в короли», распространенной на посиделках в Рязанской губ., загадывалось поцеловать «коровий глаз» [1041] – сучок в избе. Это же название перешло в жанр свадебной приговорки-предсказки на пиру: «Ой, коровий глаз, коровий глаз , – поцеловаться 40 раз». [1042]
У Есенина жизнедеятельность телесных органов выражена через уподобление их ритма возне маленьких зверюшек и птичек: « икота горло мышью выскребла » и «под рубахой, как голубь, клевало грудь сердце » (V, 40, 51 – «Яр», 1916). Есенин отразил типично народное представление о «животном начале» функционирования человеческого организма в целом и его наиболее важных составляющих.
Нерасположение растительно-звериного царства по отношению к человеку, вовлеченному в сообщество флоры и фауны, подтверждает целый ряд есенинских метафор с лежащими в их основе телесными органами: «Один лишь червь мне сердце гложет » (II, 221 – «Иорданская голубица», 1918); «Прыгают кошками желтыми // Казацкие головы с плеч» (III, 13 – «Пугачев», 1921) и др. Этот же тезис верен и в обратном порядке – во взаимоотношениях человеческой телесности и биологического мира: «Вон еще 50 // Рук // Вылезают, стирая // Плеснь » (II, 115 – «Баллада о двадцати шести», 1924).
Безразличного отношения к взаимному существованию человека и животных, также выраженного на уровне телесной поэтики, у Есенина нет и быть не может из принципа: иначе художественные образы будут блеклыми, без смысловой и орнаментальной нагруженности. Даже близкое к нейтральному осмыслению выражение « пучились в сердце жабьи глаза » все-таки выказывает удивленное внимание представителей лягушачьего сообщества к человеческим чувствам. И лишь в письме Есенин допускает народный оборот « грудная жаба » (VI, 181) в качестве общепринятого, почти официального в то время названия болезни, предпочитая его метафорическое звучание и близость к животному миру. (Хотя синонимичное выражение «воспаление легких» содержится в другом письме – VI, 193.)
Идея дружественности человека и природного сообщества звучит в метонимическом строе стихотворных строк: «Васильками сердце светится» (I, 26); « Титьку – вишенье высасывал»(II, 201).
Таким образом, в сочинениях Есенина выстраивается двойная цепочка соотнесенности органов человеческого тела с составными частями звериного организма или с цельными животными и растительными фигурами. И эта «двойка» распадается на положительно окрашенную или негативную в эмоциональном смысле.