Аня из Инглсайда

Монтгомери Люси Мод

— Ты будешь любить меня вечно? — с жаром спросила Дилайла.

— Вечно! — заверила Диана с равным жаром.

Дилайла обняла Диану за талию, и они вдвоем пошли к ручью. Весь четвертый класс понял, что союз заключен. Лора Карр слегка вздохнула. Ей очень понравилась Диана Блайт. Но она знала, что не может соперничать с Дилайлой.

— Я так рада, что ты согласна позволить мне любить тебя, — говорила Дилайла. — Я такая любящая натура, я просто не могу не любить людей. Пожалуйста, будь добра ко мне, Диана. Я дитя скорбей.

На меня было наложено проклятие при рождении. Никто, никто не любит меня.

Дилайла каким-то образом ухитрилась вложить века одиночества и очарования в это «никто». Диана обняла ее еще крепче.

— Ты говоришь это в последний раз, Дилайла. Отныне я всегда буду любить тебя.

— Любовь на веки вечные?

— На веки вечные, — подтвердила Диана. Они поцеловали друг друга, словно это была часть ритуала. Двое мальчишек на заборе заулюлюкали, но кому было до них дело?

— Я понравлюсь тебе гораздо больше, чем Лора Карр, — сказала Дилайла. — Теперь, когда мы лучшие подруги, я могу сказать тебе то, что мне никогда и в голову не пришло бы сказать тебе, если бы ты выбрала ее. Она двуличная. Ужасно двуличная. Она притворяется твоей подругой, а за твоей спиной смеется над тобой и говорит всякие гадости. Одна девочка, которую я знаю, ходила с ней в школу в Моубрей-Нэрроузе и рассказывала мне. Ты чудом избежала опасности. Я совсем не такая. Я предана душой и телом, Диана.

— Я уверена в тебе. Но что ты имела в виду, Дилайла, когда сказала, что ты дитя скорбей?

Глаза Дилайлы расширились так, что стали казаться невероятно огромными.

— У меня мачеха, — прошептала она.

— Мачеха?

— Когда твоя мама умирает и твой отец снова женится, та женщина — мачеха, — объяснила Дилайла с еще большей дрожью в голосе. — Теперь ты знаешь все, Диана. Если бы ты знала, как со мной обращаются! Но я никогда не жалуюсь. Я страдаю в молчании.

Если Дилайла действительно страдала в молчании, остается только недоумевать, откуда Диана черпала все те сведения, потоки которых она обрушила на головы обитателей Инглсайда в следующие несколько недель. В муках необузданного обожания и пылкого сочувствия к многострадальной, притесняемой Дилайле она не могла не рассказывать о ней каждому, кто только соглашался слушать.

— Я думаю, эта новая страсть Дианы со временем пройдет, — сказала Аня. — Но кто эта Дилайла, Сюзан? Я не хочу, чтобы дети были маленькими снобами, но после того случая с Дженни Пенни…

— Мистер и миссис Грин — очень уважаемые люди, миссис докторша, дорогая. Их хорошо знают в Лоубридже. Этим летом они переехали на старую ферму Хантеров. Для них обоих это второй брак, и у миссис Грин двое собственных детей. Я не так уж много знаю о ней, но она, кажется, спокойная, добрая, покладистая женщина. Мне трудно поверить, что она обращается с Дилайлой так, как это описывает Ди.

— Не слишком доверяй всему, что рассказывает тебе Дилайла, — предостерегла Диану Аня. — Она, возможно, склонна немного преувеличивать. Вспомни Дженни Пенни.

— Что ты, мама! Дилайла ни капельки не похожа на Дженни Пенни, — отвечала Ди возмущенно. — Ни капельки. Она абсолютно правдива. Если бы ты только видела ее, мама, ты бы знала, что

она не способна лгать. Дома все придираются к ней, потому что она совсем другая, не такая, как они. И она такая любящая натура. Ее притесняли с рождения. Ее мачеха ненавидит ее. У меня сердце кровью обливается, когда я слышу о ее страданиях. Мама, ее не кормят досыта, да, да, не кормят! Она даже не знает, что это такое — не быть голодной. Мама, они столько раз отправляли ее в постель без ужина, и она засыпала в слезах. Ты, мама, когда-нибудь плакала из-за того, что была голодна?

— Часто, — сказала мама.

Диана растерянно смотрела на маму — такой неожиданный ответ на риторический вопрос совершенно обескуражил ее.

— Я часто бывала очень голодна до того, как приехала в Зеленые Мезонины, в сиротском приюте и до него. Я не люблю говорить о тех днях.

— Тогда ты, должно быть, в состоянии понять Дилайлу, — продолжила Ди, пытаясь снова собраться с мыслями. — Когда она очень голодна, она просто садится и воображает что-нибудь съедобное. Только подумай, воображает что-нибудь съедобное!

— Вы с Нэн часто сами это делаете, — сказала Аня, но Ди не желала слушать.

— Она страдает не только физически, но и духовно. Понимаешь, мама, она хочет стать миссионеркой, посвятить свою жизнь… а все они смеются над ней.

— Очень бессердечно с их стороны, — согласилась Аня. Но было в ее тоне что-то заставившее Ди заподозрить насмешку.

— Мама, ну почему ты так недоверчива? — спросила она с упреком.

— Во второй раз, — улыбнулась мама, — я должна напомнить тебе о Дженни Пенни. Ты верила и в ее честность.

— Тогда я была ребенком, и меня было легко одурачить, — заявила Ди с самым величественным видом. Она чувствовала, что мама, всегда такая благожелательная и понимающая, становится иной, когда речь заходит о Дилайле Грин. Так что после этого разговора Диана рассказывала о своей страдающей подруге только Сюзан.

Не то чтобы Сюзан проявляла такое уж явное сочувствие. Но Диана просто должна была говорить с кем-то о Дилайле, а насмешки Сюзан задевали не так глубоко, как мамины. Трудно было ожидать от Сюзан полного понимания. Но мама была девочкой… Мама любила тетю Диану… У мамы такое нежное сердце. Почему же рассказы о жестоком обращении с бедной милой Дилайлой оставляли ее совершенно равнодушной?

«Может быть, у нее тоже вызывает небольшую ревность то, что я так горячо люблю Дилайлу? — глубокомысленно говорила себе Ди. — Говорят, матери бывают такими. Это у них что-то вроде собственнического инстинкта».

— Я прихожу в ярость, когда слышу, как мачеха обходится с Дилайлой, — говорила Ди, обращаясь к Сюзан. — Она мученица, Сюзан. Ей никогда не дают ничего, кроме чуточки овсянки на завтрак и на ужин — совсем маленькой чуточки овсянки. И не разрешают класть в овсянку сахар. И я, Сюзан, больше не кладу сахар в мою овсянку, чтобы не испытывать чувства вины.