Аплодисменты
Шрифт:
Если ты на скамейке сидишь одна, значит, это не просто так. Ведь на скамейке должны сидеть двое. Как пелось в «Кубанских казаках»: «Ворон с Галочкой сидит на скамейке рядом».
— Ох, присяду с вами. Не возражаете? — Ворон тут как тут. — Что-то вы не очень того…
— Чего того?
— Ну, эта…
— Что эта?
— Ну эта, неразговорчивая…
— А что я вам должна сказать, дорогой товарищ?
— Ну вот, сразу обижаете — «дорогой товарищ»… Я вас вежливо спросил: не возражаете… ну, в смысле моего приседания…
— Вы же уже присели, не дожидаясь моего согласия на ваше приседание.
— У-у, какая вы…
— Не ваше дело…
И бегу. И самой стыдно за свою грубость. Ну присел, да, присел… Нервы не выдержали…
Я бегу по улице Горького, прокладывая себе дорогу между
Уже пять часов пополудни. Впереди еще семь часов жизни. В витрине овощного магазина увидела апельсины. И вмиг появилась цель! Как будто целый день только о них я и мечтала. Взяла сразу три килограмма — на всю жизнь! Это с войны. Кажется, что завтра уже апельсинов не будет. Иду и ем, на ходу сбрасывая очистки в урны. Апельсины переносят меня в жаркие страны, в которых никогда не была. Но их отлично заменяют видения Нового Афона. Там росли мандарины. И там снимали «итальянскую натуру» к фильму «Роман и Франческа». Такой невинный оранжевый фрукт вдруг опять принес тоску по кино.
Висят афиши нового фильма. Его обязательно посмотрю. Есть талантливые люди, которые, как точный прибор, своим творчеством определяют, мне кажется, пульс времени. К ним стремишься. К ним зависть самая белая. К ним завистливая боль от восторга. Они, сами того не зная, меня поддерживали. Они не давали мне отстать от жизни. С ними я проигрывала экранные роли. Спорила в одиночку. Задавала себе от их лица вопросы. И сама, ставя себе преграды, получала пространный ответ. Сама себе ставила оценки за ответы. Незаметно порой выстраивались свои теории, которые и в слова-то не облечешь. Как важен пример, как важен. У меня постоянно присутствовала потребность преклоняться перед талантом. Особенно остро я ощущала эту потребность, когда намечался избыток внутренних сил. Тогда, ломая себя, я отдавала эту силу талантливым людям, порой тем, с которыми так и не пришлось близко познакомиться, чтобы сказать: «Знаете, что вы в моей жизни?»…
— Никто не звонил?
— Нет, я недавно пришла, мамочка, наверное, звонили, — и в Машином тоне я слышу извинительные нотки. Ребенок, а все понимает. Читать нет настроения. А читать для того, чтобы быть на волне… Я уже не стыдилась сказать: «Нет, не читала, не видела, не знаю». Как вспомнишь: «Ах, это шедевр!», «Только не начинайте с отпетых вещей!», «Ну, это совсем тривиально!», «Вы не читали? Ну это же конец света!» — аж мороз по коже! С этим этапом дешевой полусветской показухи покончено. Вранья меньше. Но жить по правде еще трудней. Спрашивается: как жить?
Звонок. Обе бежим к телефону. Берет трубку Маша: я ведь не стремлюсь к разговорам, я ведь смертельно устала от предложений, от ролей, от концертов. Это играется в доме как отработанный аттракцион.
— Алло, кого? А куда вы звоните? Нет, это не тот номер…
Обе расходимся. Она к телевизору, я в свою комнату. Долго стою у окна. Дом напротив растет не по дням, а по часам. Скоро его увидишь, лежа в постели. Проснешься утром, а домик тебе: «Шлю вам привет, люблю балет». Ах, балет, балет… В те годы я не пропускала ни одного балета. «Кармен-сюиту» смотрела пятнадцать раз. Пластинку Бизе-Щедрина приобрела, как только она появилась. Эти праздничные балетные вечера как искры вспыхивают в памяти, как детские праздники в Новый год. Именно детские, когда все впереди, нет никакой грусти и никаких невзгод. Когда на сцене талант, он отдает тебе частицу себя и заполняет именно те места, которые болят и ждут помощи. И потому идешь наполненная, счастливая и свободная — как ребенок!
Вечером у меня музыка. Музыки у меня много. Музыка разная. Сейчас у меня долгое и счастливое увлечение джазовыми пианистами. С изумлением слушаю Билла Эванса. Он мне наиболее близок. Ах, как жадно слушала я музыку Цфасмана и оркестр Варламова на пластинках
Уже восемь часов. Прожить еще четыре часа, а там «утро вечера мудренее». Музыка кончилась. Перебрала свои забавные наряды, а в голове зрел очередной наряд к Новому году. Но поскольку до последней минуты не знаешь, где ты его будешь встречать (а вдруг туалет там будет некстати), фантазия затихает. Я смотрю в зеркало: да нет, еще терпимо. Не «Карнавальная ночь», конечно, но ее и не надо. Сейчас я даже получше. Вот так бы продержаться еще лет, лет… Ну ведь буду же я когда-нибудь, ну… через несколько лет сниматься, в конце концов?! «Ведь другие снимаются, а ты что, хуже всех?» Где я слышала эти слова? Кто мне задавал этот вопрос? Ну как же, это было летом. Это было летом 1968 года. Я шла по аллее сочинского парка. Внизу бушевало море. Бушевали страсти, знакомства, влюбленности. Знойный юг был в знойном разгаре. Быть на людях, когда на душе мрак, тяжело. Я так устала прикидываться, наигрывать… Жизнь все никак не выбрасывала меня на поверхность из мнимого убежища. Я в ту пору еще крутилась по «замкнутому кругу». «Объект» в веселой компании на пляже играл в карты — в ажиотаже успеха задал мне именно тот вопрос. И я даже подыграла и развлекала еще раз компанию. А потом незаметно исчезла.
— Да, никак, ты…
Я не успела перестроить выражение лица. Оно так и осталось растерянным.
— А я тебя узнала. Смотрю, идет красивая баба, вся в белом, в моднющих брюках. И вдруг ты! А что с тобой?
Я совершенно не знаю этой женщины. Возможно, где-то видела ее, возможно, мы и общались, но не так тесно, чтобы позволить застать себя вот так врасплох.
— Да ты, никак, не узнаешь меня? — Говор вроде не харьковский.
— Ну, а как Маша? Ей уже должно быть лет восимь-девить? Или десить? Смотри, а талия все та же, — и сразу вспыхнуло…
Мы с ней когда-то снимали в одной квартире по комнате. Моя была смежной с кухней. И она на кухню попадала «через меня». Это же она меня и пугала, что талия после рождения ребенка пропадет. И она заговорила очень быстро, отрывисто, очень громко, очень взволнованно и очень-очень темпераментно:
— Ты что, ты что такая? Я тебя не п'нимаю. Ты крысивая, мылыдая, пыпулярная, модная, да мне бы такое, я бы весь свет перевернула. А она? Нет, я тебя не п'нимаю. Нет, ты посмотри, море — прилисть, солнце — прилисть, люди — прилисть. Сочи — прилисть, а ты знаэшь, ты знаэшь, ты знаэшь, када мне плохо, знаэшь, что я делыю? Я… Я оденусь, накрашусь, п'смотрюсь в зеркало… Умоюсь и, и… и… ложусь спать! П'няла?