Аплодисменты

Гурченко Людмила Марковна

Кем я пришла на этот праздничный спектакль? Актрисой? Нет. Скорее зрителем. Но жаждала счастья от искусства, наверное, больше, чем все зрители. Это было питанием для моего истощенного организма. И потому, что все-таки я имела отношение к этому священному месту, на которое сейчас буду смотреть как зритель. Вот в публике, совсем рядом, кто-то прошептал мою ненавистную фамилию. Это наверняка не москвичи. Москвичи меня уже похоронили. Я, как оболочка, потерявшая свою начинку, хожу, ем, смеюсь, даже хохочу и заливаюсь. Но здесь, сейчас, рядом с таинством — а оно чувствуется даже в бережном тихом шепоте, в отсутствии шуршания бумажек от конфет… во всеобщем затаенном дыхании… — я не могу себя ощутить реально: какая я, кто я? Это был тот момент, когда жизнь сама меня вытащила из топкого болота. Все-таки жизнь всегда припасает какой-нибудь сюрприз, неожиданный выход. Значит, момент был действительно не из лучших. Жизнь почувствовала, что пора притупить во мне боль и тоску по настоящему, высокому. Теперь я воспринимаю свое случайное появление на том необыкновенном спектакле именно как

закономерность. В тот вечер я решила: если во мне есть что-то, если не все еще «прижалось» под градом неудач, то вот он — единственный путь. И я пойду по нему. Во что бы то ни стало. На этом пути не было ненавистного для меня — вялости чувств и традиционности мышления. В этом спектакле мне все показалось родным, желанным и, главное, узнаваемым. Все говорили нормально и естественно… Вот что потянуло меня выбраться на этот путь.

Ах, если бы знали те люди, то небольшое количество талантливых актеров в труппе, что я была готова на любые жертвы, готова была не есть, не пить, ходить по снегу босиком, лишиться всех земных благ, лишь бы вступить в такой актерский «орден».

С какой гордостью я приняла все маленькие эпизоды и выходы. Сколько бережного тайного удовольствия я вкладывала в несколько реплик, которые мне казались добрым предвестником нового этапа жизни, где нужно пройти такой обязательный начальный экзерсис. Я так всех любила, так распахнуто и искренне восхищалась всеми, что, наверное, казалась излишне простоватой. Иначе бы не вырвалась фраза: «Гм, какая добренькая»… Это было брошено вскользь, мимоходом, не помню, но кажется, по незначительному поводу. А почему же это я не помню? Отлично помню: я пропустила без очереди актера, когда мы получали зарплату. Я-то живу тут рядом. А ему домой — в Люблино. Вот и вся моя «добренькость». Что плохого в слове «добренькая»? Так говорят в сказках — «добренькая бабушка». Это брошено было вскользь, но здорово меня встряхнуло. Интонация иронии почти не скрывалась. Как же мне вести себя? Быть самой собой? Это значит, быть со своими порывами и восхищениями. А что мне делать? Меня выдавала радость на моем лице! Не могу же я признаться: знаете, я так счастлива, что работаю, что каждый день бегу сюда, к вам, таким особенным. Так, бывало, в детстве бежишь на любимую картину и «света божжага не видишь». Да что там всякие сравнения. Меня жизнь в театре воскресила.

Но с каждым днем я понимала, что не могу постичь чего-то. Не схватываю какого-то важного полутона. Не могу заставить себя быть прохладной и сдержанной. И быть «в ударе» желательно в точное время. А когда это «время»? Эх, папочка ты мой любименький, вот как я унаследовала все твои отставания по дипломатическим дисциплинам. Надо учиться разговаривать умными гладкими фразами, в которых нет однозначных максималистских «плохо» или «здорово».

В дипломатии был один из моих главных провалов. Вот чему надо было учиться. Это был важный момент для существования в организме, где все колесики и шарики притерлись. Все знали свои задачи, функции и слабости. И им, как на ладони, видны были все ошибки и провалы винтика, пришедшего со стороны.

Мой показ состоял из трех отрывков: роль Джульетты, та самая, которую я репетировала в коридорах Театра-студии киноактера, и два отрывка из спектаклей театра «Современник». Выучила целую картину из спектакля «Назначение», показывалась в той самой роли, которую так блистательно играла Нина Дорошина. И еще приготовила сцену из второго акта пьесы того же Володина «Старшая сестра». Выучила я эти отрывки самостоятельно. С актерами договорилась. Текст прошли перед показом. Потому мой показ был в общем-то импровизацией. Ни танец, ни пение под гитару для меня проблемой не были, сложнее оказалось в монологах, в общении с актерами, которых я видела так непривычно близко. Но это было так интересно, так азартно. Я совершенно не помнила себя. Неслась на какой-то высокой волне, которая мне могла только присниться. Кажется, у меня в жизни до того вечера больше не было таких пиков, когда все самое невозможное находило реальное воплощение. В театр меня приняли почти единогласно. За исключением голоса одного актера, аргумент которого меня тогда сильно удивил: «А что она будет у нас играть?» Как что? Нет, очевидно, он, будучи внутри механизма, знал что-то, чего мне не дано было тогда знать. Но теперь я знаю. В театре у актера должно быть свое место. Меня взяли без места. Но ведь взяли, все справедливо. Но нет. Нельзя идти в театр, если не имеешь гарантии на место. Пусть оно будет голым плацкартом, но твое. Ты его потом обживешь, если у тебя есть что-то от бога. Нельзя в театре «проехать зайцем». Театр — это не поезд, который когда-то достигнет конечного теплого пункта. В театре долго без места не проживешь. Или потеряешь себя. Вот так. Единица для меня была, а места не было. Во втором составе я получила сразу одну большую роль. Но, как назло, роль голубую, из пьесы «Сирано де Бержерак». А уж если что-то мне не дано играть, так это именно такие роли, типа Роксаны, героини той пьесы. Из всех швов атласного белого платья выпирал мой отнюдь не голубой характер и мое полупролетарское происхождение вместе с остатками харьковского акцента. Зато за мной прочно были закреплены выходные роли, в которых у меня не было замены. Сыграла два срочных ввода. Потом и это как-то прекратилось.

Я все явственнее начинала постигать неведомые мне тайны общения: соблюдение дистанций, неглубокие привязанности, открытые неприязненности, умение чего-то не замечать, не задавать открытых вопросов и не давать быстрых ответов. Не удивляться, если вдруг начинается разнос — и тут уже все своими именами, каждому точную

его стоимость, а потом — опять как раньше… И когда уже почти ничего не поражало меня, я подумала: ну что? Пожалуй, хватит. Нет, нет, мало, еще мало. Надо вот так еще себя поломать. Мое от меня пока не уходит, оно пока при мне. Разумом я отлично понимала, что мне здесь многое неродное, но сознательно еще работала и существовала. Радость на сцене в том, как репетируют и играют талантливые люди. И в этом плане как актриса я провела в театре прекрасные минуты своей жизни.

Олег Табаков. Тогда мне казалось, что, если он будет на русском языке играть в любой стране мира, любой перевод только умалит достоинство этого большого актера. Талант международного класса. И точно. Прошло время. Он выезжает за рубеж. Играет в иностранных спектаклях на русском языке. И зарубежный зритель восторженно приветствует его. Он ставит спектакли за рубежом и как режиссер показывает зарубежным артистам, как это «по-русски» нужно играть. Мне рассказывали, что трудно повторить то, что показывает Табаков. Да и как повторить, если на сцене от удовольствия забываешь текст своего маленького эпизода, глядя на этого артиста, всегда идущего по лезвию ножа, почти на запрещенных приемах, на ходу выдумывающего, импровизирующего, перевоплощающегося так тотально, что просто щупаешь себя за нос, а может, ты во сне? И так каждый спектакль. И в такие минуты забываешь о всех своих недочетах, ошибках и провалах вне сцены. Вся кулуарная возня кажется ничтожной в сравнении с таким праздником. Пусть только на сцене счастье. Сейчас это самое главное. Пусть мой человеческий склад совершенствуется и перестраивается… если сможет.

Обожаю талантливых людей. Перед талантом млею всегда. Бездарных и претенциозных не люблю и не скрываю этого. Берись за то, чему ты сроден. И… враги тут как тут. Что ж, здравствуйте, товарищи враги! А жизнь, в общих чертах, продолжается, черт побери, а?… И вас все больше и больше.

…Но не было ролей. Не сыграла я ни в «Назначении», ни в «Старшей сестре». Вернее, в «Старшей сестре» сыграла. Девушку из общежития. Казалось бы, вроде танцую и пою, и хотя бы этим отличаюсь. Но на сцене пели и танцевали другие, разучивая танец неделями. А на показе я его делала с ходу. Может, это нескромно, но это факт.

Нет, не нужна я этому театру. Что-то во мне их раздражает. Я не прижилась, хотя ни разу не слышала в свой адрес — бесталанна. «Слушай, сегодня сидим в гримерной, — говорила мне по телефону Таня Бестаева, — просматриваем театральную программку за неделю. Я прошу посмотреть, что там в „Современнике“. Ну, в общем, поинтересовалась тобой. Мы хохотали до слез. Сколько же ты переиграла девушек. И ни одной женщины». Я живо себе представила, как бы я сама себя прокомментировала со стороны. И что-то мне стало, ой как, невесело. А ведь два тяжелых года перевалили на третий. Пора было подводить итоги. На моих глазах голосовали судьбы многих, которых брали в театр на испытательный срок. Уж очень это больно — в одно прекрасное утро выйти на улицу и быть свободной от занимаемой должности. Еще вчера слышать дыхание зала, еще вчера быть членом талантливого коллектива, а сегодня ты от него свободна. Тебя освободили, так как ты не соответствуешь мерой дарования общему уровню этого коллектива. И тебе об этом все сказали своими словами, без всяких дипломатических витиеватостей. Жестоко? Ого! Еще как! Ну что ж… Быть прекрасной машинисткой трудно. Но научиться печатать можно. Редко встретишь водителя-профессионала высшего класса. Но машину водят многие. Научить быть на сцене интересным невозможно. Ведь на сцене все тайное становится явным. Жестокость — отправная точка в самом раннем становлении профессии актера. С первых шагов. Ты артист — и готовься ко всяким грядущим болям.

Итак, в один прекрасный день я вдруг подала заявление об уходе из театра по собственному желанию. Тихо и спокойно. Как будто это было давно решено. Хотя еще утром, идя на репетицию, об этом даже не думала. Я просто представила, что сейчас, на репетиции новой пьесы, я буду долго сидеть в ожидании своих двух реплик… И… ноги, помимо сознания — красиво или некрасиво, удобно или неудобно, раньше или позже, деликатно или нет — сами повернули в фойе направо, к главному режиссеру. И как пелось: «…Но бывает, что минута все меняет очень круто…» И от сознания своей свободы и победы стало так легко! Победы? Я ведь не справилась, потерпела поражение, не сумела стать незаменимым винтиком. Но почему же радость облегчения била через край? Все четыре стороны света для меня свободны — выбирай любую. Ничего впереди не ждет. А я счастлива. Но ведь тогда, в Харькове, в больнице, когда во мне мучительно умирала моя любовь, я ведь была счастлива. Потому что одновременно с этим я приобретала облегчение. И где-то впереди брезжил свет. Я знаю, что выхожу из увлеченностей в работе, из самых поначалу необыкновенных увлечений, как только чувствую насилие над своим внутренним миром, о котором не расскажешь словами. Он вдруг бастует, кричит, бьется и физически направляет движение в нужное русло. Своей, только своей дорогой.

Позже я часто возвращалась к этому важному периоду жизни. Да и не было ни одного выступления, где бы зрители не интересовались причинами моего ухода из «Современника». Почему же я все-таки ушла из лучшего театра? Уязвленное самолюбие? Непризнанный талант? О, как же я изо всех сил подавляла в себе все негативное и подавила в конце концов. Тогда и стало легче. Но прежде мне нужно было научиться терпеть. А порой я думала так: первый успех пришел «вдруг», без вклада. Без труда выловила рыбку из пруда. А после была неминуемая расплата. Научиться терпеть и воспитать в себе волю. Нужна была недюжинная сила воли, чтобы пробудить прежнюю веру: «дуй свое». Без силы воли теряешь веру.