Апокалипсис для шутников
Шрифт:
Тут Афанасьев остановился, словно давая своим слушателям время получше усвоить содержимое перевода, и продолжал, возвысив голос на тон:
«3. Власяной покров (усы) страшного убийцы, разорвавшего землю надвое и возжелавшего трона земного и небесного. Белокурые дети его воспалены словом дьявола, и зверь (bestia) живет в сердцах их. Жарится человеческое мясо на пиршестве Отца Лжи, и горят огни жертвенников!
4. Кувшин, из коего омоет руки прокуратор Иудеи, дабы изречь крамолу гибельную на Сына Божьего…»
– Понтий Пилат, – сказал Пелисье.
– Это и горбатому понятно, – отозвалась Ксения. И посмотрела на Ковалева. Тот стоял с таким безмятежным выражением лица и такой прямой спиной, что явно не относился к числу
«5. Первый кирпич великой стены, посеявшей рознь между народами, стены, построенной на костях, гладе и море; возложит его рука великого объединителя земель, правителя страны Поднебесной, безжалостного и грозного царя Востока. И всего два века легло от смерти его, но дело, положенное им, продлится еще семнадцать веков. И Смерть идет по следу.
6. Шлем великого покорителя народов, усеявшего мир городами, которыми он в надменности своей, не колеблясь единым мигом, давал имена свои; в том шлеме дремала смерть, влитая тягучей, как мед, мудростью».
Афанасьев остановился. По всей видимости, абзац, следующий за только что прочитанным, чем-то привлек его внимание. Потому что он начал читать его не сразу, а только после того, как глубоко набрал воздуху в грудь.
Слова падали во вдруг заострившуюся далекими звуками тишину:
«7. Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть ты и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего? И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Как красиво! – воскликнула Ксения. – «Спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»
– Типичный женский подход, – пробурчал Пелисье. – Упор на эмоции. Шесть пунктов указаны довольно четко, если не считать некоторых неясностей, а вот седьмой… мягко говоря, какая-то белиберда.
Ксения остановилась и, уперев руки в бока, в упор посмотрела на французского археолога.
– Вы же, кажется, из Парижа? – спросила она.
– Да.
– А в Париже, насколько мне известно, всегда ценили красоту?
– Как тебе сказать, Ксюша, – немедленно влез Ковалев, – я так думаю, что нынешние жители Парижа давным-давно…
– Ну? – агрессивно выдвинулся Пелисье. – Ну и что ты хотел сказать?
– А что – ну? – отвечал Ковалев. – Ты, почтенный родственник, давай не буянь! (Мать Пелисье и отец Коляна были родными братом и сестрой.) Париж твой сейчас такой же сарай, как и все прочие города! Ксюша, а ты, кстати, откуда? Ведь ты говорила, что у тебя мать русская?
– Я из Питера, – сказала Ксения. – Мама да, русская. Папа – Израиль Соломонович. Не знаю, как ее, то есть мою маму, угораздило влюбиться в моего папу, который, что называется, день за красных, день за белых. Недаром говорят, что самые ярые антисемиты – это сами евреи. Вот я наполовину еврейка, а евреев терпеть не могу! Включая собственного папу и его троюродного брата, Аарона Исаевича. Про Аарона Исаевича и его нос я, кажется, уже упоминала. Мама вышла замуж за папу, и мы в девяносто седьмом выехали в Израиль на пээмжэ. Обычная история: в России ты «жидовская морда», а в Израиле, соответственно – «русская свинья». Печально быть полукровкой.
– А че, я тоже полукровка, – сказал Колян, – у меня мать хохлушка, отец русский. И ничего. А ты, Женек?
– Да русский я, – сказал Афанасьев. – Типичный кацап, достаточно взглянуть на физиономию. На самом деле все эти националистические беседы – такая шелуха в нынешней ситуации! Особенно если учесть, что у нас в обойме и выходцы с другой планеты,
– Ну ладно, – вмешался Пелисье. – Нам сейчас не об этом говорить нужно. Перевести, с божьей помощью, сумели…
– Не с божьей, а с моей, – вставила Ксения.
– Ну ладно, не будем размениваться на детали, – смягчился Пелисье, неопределенно махнув рукой. – Поставим тебя и Бога в один ряд, одной строкой. Кстати, если Ксения была бы из чертей, то есть из инферналов, – извернулся лукавый француз, – то при этих моих словах у нее из ушей пошел бы дым, не иначе. Так вот, я о чем, собственно. Конечно, текст мы перевели, но, однако же, толком не поняли, о чем речь. Нет, то, что там дело касается Пилата, мы поняли. Но это, собственно, всё, что можно усвоить с первого раза. Чисто литературные красоты я не затрагиваю. Вот, к примеру, первый же пункт ставит меня в тупик: «Письменные принадлежности кровавого царя, объявившего быструю смерть богатым; нищету и медленную смерть бедным…» Да таких царей немерено было! – закончил Жан-Люк Пелисье, в финале срываясь на лексику, более приличествующую его неотесанному российскому кузену.
– Вот сразу и видно, что ты не русский, – съязвил Афанасьев. – Потому что мне, как отпетому кацапу… а это следует из недавней дискуссии… как раз всё ясно!
– Что? Что тебе ясно? – спросил Пелисье.
– Очень просто. Помимо общих соображений там сказано: «И изрек мудрец тех времен о сем правителе: «О, какое это животное!» Сей царь правил пять лет и еще два года; но те два года кара осенила его голову, и вышел разум его из черепа, аки запах выходит из увядающей…» Ну и так далее. Так вот, фраза «О, какое это животное!» содержится в «Окаянных днях» Бунина. Непонятно, конечно, каким образом древний иудей, который написал этот документ, мог читать Бунина, который жил в двадцатом веке… впрочем, это далеко не самая большая неясность во всём этом деле. Кстати, Пелисье! Бунин столько жил в Париже, что вам, уважаемый французский ученый, тем более русского происхождения, можно бы это и знать. «Окаянные дни» – вообще суровая книга. «О, какое это животное!..» Гм… А говорил Бунин это о любимце всех советских детей Владимире Ильиче Ленине. Кстати, тут оговорены сроки его правления, а он именно столько и правил – номинально семь лет без малого, а фактически – пять, если не четыре.
– Та-ак, – мрачно протянул Пелисье. – Понятно.
– И че, у этого твоего Ибуни… – начал Ковалев.
– Колян!
– …то есть – Бунина, у него прямо так и сказано: «О, какое это животное!». В натуре, что ли? Не, прямо про Ленина, что ли? А я ведь в школе был этим… октябренком. Потом даже в пионеры приняли. А вот в комсомольцы уже не успел.
– Выгнали из школы, что ли?
– Выгнали, – с некоторым оттенком гордости подтвердил Колян.
– Ну, в отношении успеваемости своего дорогого родственника я никогда не строил иллюзий, – ядовито заметил Пелисье. – Но сейчас речь не об этом. С первым пунктом вроде как разобрались. Ну, тогда по порядку. Кто из нас более или менее соображает? – Женя Афанасьев глянул в сторону старого Вотана и Эллера, накручивающего молот, и вполголоса заметил:
– Ваня, ты бы потише, а?
– Понятно.
– По второму пункту лично мне всё ясно, – сказала Ксения. – Там про «первосвященника веры, гонителя иудеев, чья стопа тяжко легла на землю древней земли, прозываемой Иберия…» Иберия, насколько я знаю – древнее название Испании. А насчет сияния лысины – так это явно про тонзуру. Так что портрет, по-моему, вполне конкретный. К тому же – первосвященник. То есть глава испанской церкви. А кто у нас в Испании стоял во главе церкви и при этом являлся гонителем евреев? Как там написано? Дай-ка сюда пергамент… А, вот! «…возжег первосвященник костры, в которых сгорело бы и само солнце, противное тьме…» Ну что, разве имя не напрашивается?