Апокалипсис для шутников
Шрифт:
Всё это с усмешкой объяснил Афанасьеву Джованни Джоппа, прекрасно понимавший по-испански. Тут на голову Жене свалилась красная роза, и он, задрав голову, увидел на балконе толстую усатую даму, усиленно улыбавшуюся ему и махавшую рукой. Начальник конвоя, сержант альвасилов, небритый тип с выпученными глазами и красный, как будто он уже подрумянился на солнышке, заорал на нее, но это нисколько не смутило пылкую даму. Неизвестно, чем бы кончилось это своеобразное ухаживание, если бы процессия не миновала злополучный балкон и не вышла на площадь, где должно было состояться аутодафе.
– Идиотизм какой, – глубокомысленно заметил Владимир Ильич, который в желтой самарре
Следил за ними ехал на молочно-белом жеребце сам Торквемада. Единственный из всех присутствующих, он был во всем белом, с ярко сверкающим серебряным крестом поверх одеяния. Тремя пальцами высоко поднятой руки он благословлял собравшихся. И снова у Жени мелькнула безумная мысль рвануться к Торквемаде и… Впрочем, окружавшие Великого инквизитора свирепые алебардщики не дали бы Жене ступить и двух шагов.
Кающихся, помимо двух наших путешественников, а также известных нам Джованни Джоппы и дона Педро де Сааведры, было человек тридцать. Они шли, низко опустив головы, держа в протянутых перед собой руках желтые восковые свечи, которые должны быть возжжены перед алтарем после церемонии покаяния. Владимир Ильич уже несколько раз хотел выкинуть свечу, ссылаясь на свой атеизм и марксистское мировоззрение, однако ему так дали по шее тупым концом копья, что он утихомирился и более не решался на акции протеста.
Вслед за кающимися шел еще один отряд солдат инквизиции, а дальше монахи пронесли с десяток чучел в человеческий рост. Чучела встряхивали головами и конечностями в такт шагам, и казалось, что они танцуют какой-то медленный унылый танец. Красочное оформление чучел ясно показывало, что и доминиканцы не чужды художественной самодеятельности. На чучел были напялены самарры с изображением языков пламени, а также демонов отвратной наружности и драконов, похожих на мутировавших древесных ящериц. Эти чучела должны были сжечь вместо тех преступников, которых еще не поймали, но заочно приговорили к смерти. Монахи вполголоса обсуждали, кто из них оформил самое страшное чучело.
А уже вслед за этим своеобразным смотром художественной самодеятельности шли приговоренные к сожжению; правда, их должны были сжигать не здесь, на площади, а за городом, на берегу Тахо, в специально отведенном для того месте. Среди них шла и Инезилья. На ее шее звенели тяжелые цепи, и она сгибалась под их тяжестью. Во рту виднелся деревянный кляп, руки скованы. За ними шагал двойной отряд монахов и солдат. Один из доминиканцев, шедший за ведьмой, нес над ней большой крест, под сенью которого у нее не было ни единого шанса
Члены процессии входили на площадь и занимали отведенные для них места. Женя поймал себя на мысли, что ему не столько страшно, сколько досадно… Всё-таки было во всём этом что-то от жестокой детской игры – а детские игры всегда жестоки.
Детям вечно досаден их возраст и быт,
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид,
– как пел один бард, до чьего рождения оставалось всего-навсего полтысячелетия, разве чуть меньше.
Дальнейшие подробности начавшегося аутодафе доходили до Афанасьева как в тумане: пение хористов, возносившийся над алтарем характерный запах ладана, от которого Владимир Ильич недовольно дергал носом (полуинфернал!), тощий прыщавый нотариус с сальными волосами, зачитывающий по длинному свитку приговоры… Очнулся Афанасьев от того, что прыщавый, нещадно коверкая каждый слог, произнес его, Жени, имя, а здоровенный альгвасил ухватил Афанасьева за плечо и буквально вознес в воздух, заставив подняться со скамьи. Та же процедура повторилась и в отношении Владимира Ильича.
– …приговариваются Святой палатой к шести годам каторжных работ на галерах их величеств, – прочитал нотариус, а Торквемада еле заметным кивком подтвердил этот приговор. – Осужденные передаются Святой палатой в руки светских властей, а именно коррехидору из Кадиса, который доставит их в Кадис либо Уэльву, портовые города, в которых эти двое осужденных будут доставлены на галеру и начнут отбывать отмеренное им наказание.
– Идем! – сказал альгвасил, хватая Афанасьева и сажая его на осла, а вслед за этим – водружая Владимира Ильича на спину того же осла.
Вскоре к ним присоединился бедный Джованни Джоппа, которому вкатили семь лет галер, на год больше, чем нашим путешественникам, а жабу Акваторию, явившуюся источником всех бед венецианца, торжественно конфисковали.
– Сколько лет? – пробормотал Афанасьев. – Шесть лет? За что?
– А мне семь, – тихо ответил Джоппа. – Что ты нос повесил? Легко отделались! Радуйся, что не пытали и не сожгли!
– Девчонку жалко, – шептал Афанасьев.
– Да она ж, товарищ Афанасьев, нас сожрала бы, если бы мы ее жалели, – вмешался Владимир Ильич, который, казалось, и не смутился относительной суровостью приговора. – Жалость, товарищи, – архивредное чувство, оно воспитывает ханжей и двурушников, а также мягкотелых приспособленцев и паразитов на теле общества!
– Молчать! – рявкнул зловредный альгвасил и толкнул в бок ни в чем не повинного осла, на котором как два болвана неловко восседали Владимир Ильич и Женя Афанасьев.
В сопровождении монахов-доминиканцев солдаты коррехидора уже собирались увозить их с площади, благо первая часть аутодафе, та ее часть, что проходила на площади, заканчивалась. Но тут к ним протолкался фрей Хуан и знаком велел солдатам подождать. Он сделал это как раз в тот момент, когда Владимир Ильич красочно рассуждал о том, что ничего страшного он не видит, а вот товарищ Сталин то ли шесть, то ли семь раз убегал из тюрем и ссылок. Фрей Хуан сказал:
– Послушайте, что сейчас скажет нотариус. Он зачитает королевский указ…
Заревели трубы, заглушая последние слова фрея Хуана. Прыщавый нотариус, казалось бы уже окончательно оставивший кафедру, с которой он оглашал приговоры, снова взобрался на нее своими короткими кривыми ножками. Торквемада уже откинулся было назад в своем кресле, куда он пересел с белого жеребца, но вдруг подался вперед и насторожился. По лицу Великого инквизитора можно было смутно догадываться, что ни о каком королевском указе он и не подозревает.