Апокалипсис
Шрифт:
–Тут у нас живет еще студентка, – сказали бывшие хозяева, указав на дверь соседней комнаты. Но саму Настю Павел тогда не увидел. Из-за двери звучала музыка. «Колечко, на палец колечко…» – это был вездесущий шлягер.
Таким образом, детальное знакомство Павла с квартирой началось именно с комнаты соседки-студентки. Они сели на кровать, покрытую смятым покрывалом поверх смятого же одеяла, и весело расхохотались, вспомнив старика. Потом Настя вспорхнула к серванту, чтобы добавить в кофе коньяк. Она также принесла две рюмки, так что коньяк они стали пить и из них. Потом, когда на улице уже сгустились сумерки, Настя включила свет, затем подошла к окну, чтобы задернуть шторы, и Павел, оглядывая ее с ног до головы, повел себя совсем уж безрассудно. Он хлопнул рукой по покрывалу и сказал что-то вроде: «Ну, сколько тебя еще ждать!». И она перепорхнула от окна прямо на кровать, забравшись
Ей было двадцать лет, ему двадцать пять. Она училась в университете на филфаке, он занимал какое-то среднее положение в крупной торговой компании. Она радовалась жизни, что было чертой характера, а не возраста. Он строил жизнь, что было также чертой характера и проистекало из его представления о жизни. Она хотела быть с кем-то. Ему нужно было, чтобы кто-то был с ним.
Настя льнула к нему, как длинные стебли водорослей льнут к увлекаемой быстрым течением лодке. А ему было приятно чувствовать себя чем-то твердым и прочным, вокруг которого вьется что-то другое – ласковое и нежное. Только в полночь он, накинув на плечи женский халат и прокравшись по черному коридору в ванную, задумался о том, что же все-таки произошло. В его планы вовсе не входило устраивать брешь в границе вокруг его двадцати метров свободы. Он стоял под душем, разглядывая отслаивавшуюся от стен краску, и боролся с оскоминой, которую оставил во рту и в душе дешевый коньяк. Но наслаждение, которое он испытал с Настей, было неподдельным. Поэтому, когда в коридоре раздалось шлепанье босых ног, и из-за двери послышался горячий шепот «Это я, впусти!», Павел незамедлительно шагнул одной ногой на холодный пол и дотянулся до задвижки, впустив в ванную вместе со сквозняком свою новую очаровательную любовницу. Потом ему еще предстояло обратное путешествие по бесконечному коридору с влажной разгоряченной Настей на руках. Он справился с задачей и аккуратно опустил ее на кровать, уже приготовленную ко сну за то короткое время, что он был в душе один. Подушек на кровати было две.
Следующий день был понедельником. Павел проснулся рано, вылез из-под теплого одеяла, укутав и не разбудив при этом Настю, и перешел в свою комнату. Вспыхнувший электрический свет осветил пустое пространство со стоящим посередине чемоданом. Свежие обои на стенах, свежая краска на потолке. Все это пахло так приятно и вместе с тем так непривычно! Хозяева выполнили все свои обещания перед тем, как он принял от них ключи. Мебель должны были привезти только вечером. Новую, красивую и прочную мебель. В выходные он собирался купить телевизор и музыкальный центр. Безусловно, у него будет отличное жилище, он чуть не сказал «убежище», на ближайшие несколько лет. Близкое знакомство с Настей нарушило запланированную независимость. Однако, когда вечером он вернулся с работы, ее еще не было дома и вчерашнее приключение несколько померкло. Только Валентин Петрович возился на кухне перед плитой, готовя свой нехитрый стариковский ужин из сосисок и картофеля. Он косился недобрыми глазами на суету, устроенную Павлом, в комнату которого расторопные грузчики в чистых фирменных спецовках заносили части дивана, шкафа и прочего бытового балласта, собирая их в нечто цельное и удобное. За пару часов его комната приобрела ту необходимую остойчивость, с которой нестрашно путешествовать по житейскому морю. И первой кассетой, которую Павел поставил на полку, была кассета с «Титаником».
– Ты того, осторожнее с ней, – пробурчал Валентин Петрович, когда Павел закрыл за грузчиками дверь и зашел в кухню, чтобы расставить на своем столе посуду.
– Что? – спросил Павел. Он не был расположен обсуждать с кем-либо свои дела, тем более, как он проводит время.
– Дура она, – сообщил старик, и ушел к себе, шаркая по линолеуму и дребезжа чашкой с чаем на блюдце.
Свои долгие одинокие дни Валентин Петрович проводил в комнате, всего несколько раз в неделю выходя из дома, чтобы дойти до магазина. Регулярное повышение цен он встречал со стоическим мужеством и не тратил время, подобно многим другим пенсионерам, на толкотню на оптовых рынках. Его пенсии бывшего сотрудника КГБ хватало даже на водку. Раз в месяц он запирался в своей комнате, доставал аккордеон и пел военные песни, в минуты экстаза притоптывая ногой. Постепенно у них с Павлом установились ровные, но не слишком теплые отношения. Валентину
Но вот прошел год. Он – Павел – сидит в кресле перед своим отражением в черном экране телевизора. Собака скулит за дверью. Настя варит кофе, и ее возможный приход к нему – вслед за собакой – так нежелателен, как большая срочная работа в пятницу вечером. Удивительно, как может обрываться сердце в пятницу вечером, когда звонит босс и приказывает разгрести какое-нибудь старое дело.
Собака замолкла, потом раздалось быстрое клацанье ее когтей по паркету. Вслед за ними – быстрые женские шаги. Павел усмехнулся, представив, как Настя спешит по коридору к входной двери, теряя на ходу тапочки, останавливаясь, чтобы снова вернуть их на ноги. Вероятно, к ней кто-то пришел. Странное, волшебное свойство его комнаты – пронзительный дверной звонок в ней совсем не слышен.
Последние пару месяцев Настя привечала длинноволосого юнца. Он появлялся в любое время, приходил с пустыми руками, разве только несколько кассет могли высыпаться из его карманов. Глаза у него были голубые и веселые, как мартовские лужи. А голос хриплый, ломающийся, когда он пытался произнести какие-нибудь незамысловатые нежные слова. Из-за этого он был скуп на нежности, и когда он хотел назвать Настю «кошечкой», выходило у него все равно «кошка!». Павел лишь несколько раз встретил его на лестнице, и всякий раз парень взбегал по ступенькам впереди него, и звонил в дверь, нетерпеливо топоча ногами. Павел поднимался медленнее, смотрел в тощую спину, и тихо ненавидел новое увлечение соседки. А один раз он нашел длинный черный волос в ванне, и злобно, но опять же негромко, выругался.
Это была не ревность. Ревности быть не могло, как не может взрослый человек ревновать свои детсадовские игрушки к другим – новым детям. Это была злость человека, неспособного смириться с грязью в доме. Злость на обстоятельства, вычеркнувшие из бытия уборщиков грязи. В своем доме он бы этого не потерпел. В своем доме было бы иное бытие.
Двое прошли по коридору обратно. К женским шагам теперь присоединились полу-мужские полудетские шаги гостя. Судя по топоту, собака вертелась возле них, наверное, подпрыгивала, становясь на задние ноги, выпрашивая ласку. На миг все стихло – как раз возле двери в комнату Павла.
– Смотри, какое наглое животное! – раздался голос Насти.
– Да ладно! Брось тряпку, – проговорил гость.
– Вероятно, он даже показал, где именно эту тряпку взять, так как Настя испуганно зашипела:
– Да ты что! Повесь обратно.
– Поздно, – заявил гость, и шаги снова возникли и затихли.
Гулко ударилась о косяк дверь в комнату Насти. А через минуту сквозь стену донесся скрежет и рев, которые последнее увлечение Насти называло музыкой. Как раз эти безумные повороты и скачки вкуса, похожие на подпрыгивания камня, катящегося вниз по склону горы, и привели к отвращению, которое Павел стал испытывать к Насте после почти года их близости. Ее жизнь могла стать безупречной иллюстрацией к трактату о том, как зарождающийся капитализм растлевает слабые души. Или к тому, как биологическая эволюция трансформируется в эволюцию социальную. Что приходит на смену человеческим индивидуумам? Множества сгустков живой плоти, ощерившиеся не выдернутыми иглами и шприцами?
Через дверь в коридор снова донеслись звуки шагов. На этот раз шарканье Валентина Петровича. Вероятно, он брел из кухни, как обычно, неся перед собой блюдце со стаканом чая в серебряном подстаканнике. На подстаканнике была выгравирована поздравительная надпись от бывших коллег.
Шарканье стихло. К счастью, гость Насти тоже образумился и убавил громкость своей музыки. И в установившейся приятной тишине даже скрип кожи на кресле, когда Павел потянулся за пультом управления телевизором, показался громким. И совсем уж нестерпимым оказался стук в дверь, которая вдруг распахнулась, как рубаха от сильного ветра, и ударилась ручкой о стену.
На пороге стоял Валентин Петрович. Похоже, сегодня был как раз тот день, когда он позволял себе сто грамм. Но по его лицу, на котором губы застыли в злой и наглой ухмылке, а глаза над ними блестели, как два фонаря, пробивающиеся сквозь мокрый снег, было понятно, что «принял» он больше. Павел быстро поднялся и встал перед ним, предчувствуя безнадежно испорченный вечер.
Лицо старика неожиданно преобразилось. Он вытянул губы, как будто хотел по-собачьи завыть, и жалобно произнес.
– Ты посмотри, что они творят