Апокриф
Шрифт:
— Да пойми ты, — опять горячо заговорил Темар, — Стиллер, единственный за два десятилетия политик, который вспомнил о миссии нации, который наш дух, наконец, встряхнул, страну из гнилой спячки поднял! Единственный, кто свет истинной веры поддержал, за братьев наших реально вступился!
— Какая еще миссия? Ты о чем? Дух он встряхнул! Такой дух теперь идет, — дышать темно… Жили не тужили, и — на тебе!
— Лорри! Ты — какая-то ужасная материалистка! Обывательница! Тебе бы только — никто тебя не трогал, лишь бы твое семейство спокойно жило!
— Ну да! Да!! Ты, братик, между прочим, тоже — мое семейство… Вот за тебя я, действительно, переживаю. Да! Больше, чем за каких-то там «братьев»! Да! Вот такая я плохая! А если тебя — моего брата — заберут в армию воевать за этих самых «братьев»?
— Меня не заберут, сестричка!
— Это почему ты так уверен?
— Нельзя «забрать» того, кто идет сам!
— Кто — сам?
Адди во время этой последней перепалки стояла в дверном проеме, прислонившись плечом к дверному косяку, и как-то обреченно покачивала головой из стороны в сторону.
Наконец, она решительно сказала:
— Так, все! Дискуссия окончена. Все — по постелям! Время позднее. Не дай Бог, бабушка еще вашу свару услышит…
— Но, как же? — попыталась сопротивляться Лорри. — Ведь ты же слышала? Слышала?! Ведь…
— А, вот так! Пошли, я тебе говорю. Ну! — и она второй раз за последние сутки, твердо взяв Лорри за руку чуть повыше локтя, вывела ее из комнаты. На этот раз — из комнаты брата.
Лорри подъезжала к Продниппу в довольно паршивом настроении. Тут было все: и чувство вины перед Адди за свое, как ей иногда казалось, дезертирство из семьи в трудную для родных пору; и ужасное впечатление от состояния, в котором находилась мама; и беспокойство за уставшую, все более терявшую силы бабушку; и тяжелый осадок от ссор с братом при ощущении какой-то непробиваемой, выросшей между ними стены, и одновременно мучительная тревога за него, за его жизнь и за те последствия, которые могут возникнуть в случае, если (не приведи Господи!) с ним что-нибудь случится…
Лорри, за те два дня, которые ей оставались до отъезда из Инзо, еще пару раз попыталась поговорить с Темаром в тщетной надежде что-то изменить в нем. При этом, боясь углубить трещину в отношениях с братом, она дала себе слово любой ценой удерживаться от того, чтобы давать какие-либо резкие оценки его таким странным и в общем-то неприемлемым для нее религиозным и политическим взглядам, а также постараться не задевать уничтожительными эпитетами его новых кумиров. И это слово, внутренне скрипя зубами, Лорри сдержала почти до самого конца.
Темар воспринял такую перемену в поведении сестры весьма неожиданным для нее, но, строго говоря, вполне естественным для мальчишки-неофита образом, а именно: он решил, что его религиозная стойкость, а может быть, нечто свыше повлияло на Лорри, и она встала на путь «просветления». Вследствие этого наивного заблуждения он впал в миссионерский экстаз и обрушил на сестру сумбурную и восторженную проповедь. Он вдохновенно пел осанну Церкви Бога Единого и Светлого, — несущей миру единственно верное в каждой своей букве, точке и запятой учение, льющей свет Божественной истины и дающей ключ к пониманию любого явления жизни, наделяющей каждое человеческое существо великой надеждой на «исцеление грехов личных и общих», дарящей покой душе и гарантирующей своим праведникам «покой Великой Вечности» после неизбежного для каждого смертного перехода в «иную суть»… Он с совершенно искренним жаром и огнем веры в глазах, отчаянно жестикулируя, вещал о «предназначении», «миссии», «особом пути Родины и Нации» и, опираясь на эти свои посылки, соответствующим образом интерпретировал все события последних лет, включая идиотизм КРАДов, провалы в экономике и войну. И в этом волшебном (чтобы не сказать — кривом) зеркале искусственно созданные трудности превращались в «испытания, ниспосланные свыше», очевидные катастрофы — в «наказания за грехи», страдания людей — в «искупительные жертвы», а их же подлости — в «исполнение Великой Воли, цели и пути коей непостижимы».
Лорри позволяла себе иногда вставляться с достаточно ехидными, как ей казалось, вопросами в его горячие речи в надежде посеять в голове брата хоть какие-то зерна сомнений в отношении того, что тот проповедовал… но — тщетно. Исполняя данное себе слово, она избегала резких формулировок, которые могли бы без обиняков показать ее настоящее отношение к тому, что говорил Темар, а тот, пребывая в каком-то новом и непонятном для Лорри состоянии сознания, не мог оценить скрытую иронию в ее словах. Напротив, он полагал, что сестра и в самом деле возжелала проникнуться такими замечательными, такими универсальными, такими справедливыми идеями его веры. Достаточно мягкие экивоки, которые Лорри позволяла себе в отношении явных противоречий между маловразумительными картинами бытия, которые перед нею развертывал брат, и реальной жизнью, исторгали из Темара лишь дополнительные потоки слов, в коих доказательность заменялась горячечной вдохновенностью, или подходящей цитатой из Завета Истины, а в наиболее сложных случаях — универсальным: «Это — не умом, это — душой нужно понять! Внутреннее око в себе открыть!» И он все звал ее пойти с ним на очередное бдение Инзонского
А Лорри все никак не могла взять в толк, каким образом ее брат, выросший в семье, которую никак нельзя было назвать религиозной, где главным авторитетом был такой умный, такой скептичный, такой ироничный отец, смог в столь короткий срок превратиться в слеповера и начетчика, предать, как ей казалось, память об ушедшем родном человеке, встать на сторону тех самых мерзавцев, которые, как она полагала, свели с ума мать и вообще были виновниками всех безобразий, которые творились в стране. Она заранее ненавидела неведомого ей «наставника» Темара и даже внутренне репетировала гневные монологи, предназначенные для ее гипотетической встречи с этим человеком. Однако времени для такой неприятной экскурсии, к счастью, уже не было. Да и если б оно было, — не пошла бы Лорри с братом в его «святой вертеп», как она мысленно окрестила собрание единомышленников Темара. Когда она представляла себя в окружении толпы одетых в униформу «Веры и молодости» — черные туфли, черные брюки (юбки) и белые рубашки со стоячим, под самый подбородок воротником — молодых людей с прижатыми к груди цитатниками «Завета Истины», ей становилось не по себе, буквально до тошноты. Она хорошо понимала, что, имея твердое убеждение собственной правоты, не обладает ни достаточными знаниями, ни даром убеждения или какого-то особого красноречия, чтобы противостоять их организованному напору. Представляла она себе и «наставника» почему-то пожилым, худым, гладко выбритым мужчиной с ежиком седых волос на голове, который с ехидно-сочувственной улыбочкой назидательно выговаривает ей за то, что она по молодости своей судит о том, о чем понятия не имеет, а затем — цитирует, цитирует, цитирует… Она чувствовала, что неизбежно потерпит поражение, но не в том смысле, что вдруг сама «просветлится», а в том, что, не умея нанести противнику существенного урона, даст ему еще большую уверенность в его силе и возможность торжествовать над ее слабостью.
В конце-концов, Лорри все-таки сорвалась и вновь наговорила брату резкостей, получив в ответ соответствующую порцию гнева. На том и расстались.
Глава 13. Любовь
Лорри училась на четвертом курсе университета, а война шла уже третий год.
Поразительно, но люди довольно быстро свыклись с тем, что на южных границах страны постоянно работает тупая, но упорная мясорубка, беспрестанно засыпающая страну бумажным снегом похоронных извещений и неуклонно повышающая среди населения процент физических и психических калек. Привычными стали постоянная инфляция, мобилизационные меры в экономике, перенапряжение на работе, карточки на продукты первой необходимости и неизбежный черный рынок. Как-то уже казалось, что так было много лет, чуть ли не всегда. Военные действия окончательно приобрели позиционный характер, лишь изредка вспыхивая с новым ожесточением в тех местах, где кто-либо из противников отваживался предпринять еще одну попытку добиться решительного успеха. А вообще, правительства обеих стран больше надеялись на то, что их собственных экономических резервов и политических ресурсов окажется больше чем у противника, и он, изнуренный, пойдет на уступки, чем и будет достигнута победа. О безоговорочной капитуляции супостата уже никто не помышлял ни с одной, ни с другой стороны фронта. Обе страны беднели, постоянно обогащая своих «друзей» за рубежами, охотно поставлявших им все необходимое для взаимного убийства…
В течение учебного года Лорри почти не бывала в госпитале, лишь изредка забегая туда проведать медсестер из ее смены, с которыми она сдружилась во время патриотического семестра. В начале весны ее отправили на месячную производственную практику в экономический департамент крупной корпорации с государственным капиталом, откуда она также принесла в университет самые положительные отзывы и где была поставлена в резерв на замещение вакантной должности после получения диплома.
В самом начале лета Лорри получила очередное письмо из Инзо от Адди, в котором та с невыразимым облегчением сообщала, что закончила наконец-таки свой колледж и счастлива по этому поводу чрезвычайно. Сочетать и дальше напряженную работу на производстве, постоянный изнурительный труд по поддержанию в порядке дома, заботы о немощных матери и бабушки с необходимостью учиться становилось совершенно невыносимо. В остальном поводов для оптимизма было немного: мама находится все в том же виде, и улучшений не предвидится, бабушка окончательно ослабела и редко встает с постели, Темар, все так же пребывающий в религиозно-патриотическом экстазе, только и ждет окончания школы, чтобы добровольно пойти на фронт. «И с этим ни я, ни ты уже ничего не поделаем. Поверь мне, сестричка», — печально резюмировала Адди.