Апология истории, или Ремесло историка

Блок Марк

Однако не будем обольщаться: этот период, столь склонный. заниматься прошлым, имел о нем сведения скорее обильные, чем достоверные. Трудность получения информации, даже о самых недавних событиях, как и неточность мышления вообще, обрекали большинство исторических трудов на засоренность странным шлаком. Целая итальянская повествовательная традиция, начинающаяся с середины IX в., забыв отметить коронование 800 г., представляла Людовика Благочестивого первым каролингским императором. Критика свидетельства, почти неразлучная со всяким размышлением, не была, конечно, совершенно неизвестна; доказательство тому — любопытный трактат Гиберта Ножанского о реликвиях². Но никому не приходило на ум систематически применять критику к старинным документам, по крайней мере до Абеляра³, да и этот великий человек применял ее в довольно ограниченной

сфере. Над писателями тяготело сковывающее наследие классической историографии, ораторские и героические условности. Если некоторые монастырские хроники напичканы архивными документами, то лишь потому, что они скромно ставили почти единственной своей целью оправдать права братии на ее владения. Напротив, если какой-нибудь Жиль д'Орваль в сочинении более возвышенного характера намерен воспроизвести деяния льежских. епископов, он, наткнувшись на своем пути на одну из первых хартий городских вольностей, дарованную городу Юи, отказывается от ее анализа из боязни «наскучить» читателю. Одним из достоинств исландской школы⁴, в понимании истории намного превосходившей хроники латинского мира, было то, что она не знала этих претензий.

С другой стороны, понимание реальностей затемнялось символическим толкованием, исходившим от другого духовного течения. Священные книги — исторические ли они? Несомненно. Но по крайней мере в одной части этой истории, в Ветхом завете, экзегетика предписывала видеть не столько картину событий, самодовлеющих по своему значению, сколько предвосхищение грядущего, «тень будущего», по выражению святого Августина⁵. Наконец, и это главное, картина мира страдала от слабого восприятия различий между последовательными планами перспективы.

Дело тут не в том, что, как утверждал Гастон Парис, люди, мол, упорно верили в «неизменность» вещей. Подобное убеждение было бы несовместимо с идеей, что человечество быстрыми шагами движется к предназначенной цели. «О переменчивости времен» — так, в согласии с общим настроением, озаглавил свою хронику Оттон Фрейзингенский⁶. Однако никого не шокировало, что поэмы на народных языках одинаково изображали каролингских лаладинов, гуннов Аттилы и античных героев рыцарями XI или XII в. Люди практически были абсолютно неспособны охватить во всей широте постоянные изменения, которые отнюдь не отрицались. Разумеется, по невежеству. Но главным образом потому, что общность между прошлым и настоящим скрывала контрасты и даже избавляла от необходимости их замечать. Как можно было устоять перед искушением воображать императоров древнего Рима абсолютно схожими с современными государями, если считалось, что Римская империя продолжает существовать и что саксонские или салические короли — прямые наследники Цезаря и Августа? Всякое религиозное движение рассматривало себя как реформу в собственном смысле слова, т. е. как возвращение к первоначальной чистоте. Таков традиционалистский дух, который непрестанно тянет настоящее к прошлому и, таким образом, естественно приводит к смешению красок того и другого. Не является ли он антиподом исторического понимания, в котором царит чувство разнообразия?

Этот мираж, чаще всего невольный, иногда становился нарочитым. Нет сомнения, что знаменитые фальшивки, оказавшие влияние на светскую и религиозную политику феодальной эпохи, несколько предшествуют ей: «Дар Константина» был сочинен в конце VIII в.; продукция удивительной мастерской, главными изделиями которой являются подложные декреталии, приписанные Исидору Севильскому ⁷ , и подложные капитулярии диакона Бенедикта, была плодом каролингского Ренессанса в период его расцвета. Но этому примеру следовали и в дальнейшем. Канонический сборник, скомпилированный между 1008 и 1012 гг. св. Бурхардом, епископом Вормса, кишит ложными атрибуциями и почти циничными переделками. Подложные документы изготавливались при императорском дворе. Другие, в несметном количестве, в церковных scriptoria [21] , имевших в этом смысле столь дурную славу, что обнаруженные или угадываемые искажения истины, присущие их изделиям, немало способствовали дискредитации письменного свидетельства. «Любым пером можно написать невесть что», — говорил на судебном процессе один немецкий сеньор.

21

Мастерских письма (лат.).

Если извечная деятельность подделывателей и мифоманов испытала в эти несколько веков исключительный расцвет, в том, несомненно, в большой мере

повинны как условия юридической жизни, основывавшейся на прецедентах, так и окружающая неразбериха, ибо немало подложных документов изготовлялось лишь взамен погибших подлинников. Однако то, что фальшивки стряпали в таком количестве, что множество благочестивых особ, бесспорно благородных, участвовали в этих махинациях, уже и тогда сурово осуждаемых правом и моралью, — это психологический симптом, заслуживающий внимания; именно уважение к прошлому парадоксально заставляло реконструировать его таким, каким оно должно быть.

Впрочем, при всем обилии исторических сочинений они были доступны лишь довольно узкой элите. Ибо языком их повсюду, кроме страны англосаксов, была латынь. В зависимости от того, принадлежал ли данный правитель к небольшому кругу litterati, прошлое в его истинном или искаженном виде влияло на нега более или менее сильно. Свидетельство тому: в Германии после реализма Оттона I — полная реминисценций политика Оттона III; после неграмотного Конрада II, склонного предоставить Вечный город междоусобицам аристократических партий и пап-марионеток, — весьма образованный Генрих III, «римский патриций» и реформатор папства. Но и самые непросвещенные государи в какой-то мере черпали из этой сокровищницы воспоминаний. В этом им, несомненно, помогали их придворные писцы. Оттон I, наверняка менее чувствительный, чем его внук, к престижу римского ореола, постарался, тем не менее, первый в своем роду венчаться короной цезарей⁸. Кто теперь расскажет нам, какие наставника были у этого почти неграмотного короля и какие сочинения они. ему переводили или резюмировали, чтобы ознакомить его с императорской традицией до того, как он ее реставрировал?

Но основными историческими книгами для не умевших читать, но любивших слушать, были эпические рассказы на народных языках. Проблемы эпоса принадлежат к самым спорным в науке о средневековье. Раскрыть их во всей сложности на нескольких. страницах невозможно. Но здесь, пожалуй, уместно поставить их. в том плане, который важней всего для истории социальной структуры и, в более общем смысле, вероятно откроет плодотворные перспективы, — в плане коллективной памяти.

2. Эпос

История французского эпоса, как мы ее понимаем, начинается с середины XI в., возможно, немного раньше. Известно, что с этого времени на севере Франции вошли в обиход героические «песни» на народном языке. Об этих относительно древних сочинениях мы, к сожалению, имеем лишь косвенные сведения: ссылки в хрониках, фрагмент переложения на латинский язык (загадочный «Гаагский фрагмент»). Нет ни одной рукописи эпоса, выполненной до второй половины следующего века. Но по возрасту копии мы еще не можем судить о дате создания оригинала. У нас есть указания, что самое позднее около 1100 г. существовали по крайней мере три поэмы в форме, очень близкой к той, в какой мы их читаем ныне: «Песнь о Роланде»; «Песнь о Вильгельме», где мимоходом упоминаются песни, не дошедшие до нас в древних вариантах, и, наконец, поэма «Гормонт и Изамбарт», известная по началу одной рукописи и по пересказам, первый из которых относится к 1088 г.

Интрига «Роланда» восходит скорее к фольклору, чем к истории: вражда между пасынком и отчимом, зависть, предательство. Последний мотив есть и в «Гормонте». В «Песни о Вильгельме» фабула строится на легенде. Во всех трех поэмах многие актеры драмы, даже из числа основных, вероятно, полностью вымышленные: Оливье, Изамбарт, Вивьен. Однако повсюду узоры повествования вышиты на канве исторической. Действительно, 15 августа 778 г. на арьергард Карла Великого напал при переходе через Пиренеи вражеский отряд басков, по данным истории, сарацин, по словам легенды, — ив жестокой стычке погиб граф по имени Роланд со многими другими военачальниками. На равнинах Виме, где развертывается действие «Гормонта», в 881 г. подлинный король Людовик, а именно Людовик III Каролинг, действительно одержал победу над подлинными язычниками — норманнами, которых фантазия, как то нередко бывало, превратила в воинов ислама. Граф Вильгельм, как и его жена Гибур, жили при Карле Великом, и граф был отважным борцом с мусульманами (как и описано в «Песни»), порою, как там сказано, терпевшим от неверных поражения, но всегда в героической борьбе.

На втором плане всех трех поэм, даже в толпе на фоне картины, нетрудно различить рядом с вымышленными тенями немало персонажей, которые, хоть и не всегда помещены поэтами в надлежащую эпоху, все же существовали в действительности: архиепископ Турпйн, король-язычник Гормонт, который был знаменитым викингом, и даже загадочный граф Буржский, Эстюрми, чей облик «Песнь о Вильгельме» рисует столь мрачными красками, бессознательно отражая презрение, на которое был обречен в те времена человек рабского происхождения.