Апология

Алейник Александр

23 авг. 76

V

На улицах сердца хлопают ставни,валятся двери на мостовые…а я — вор, я — цыган,я из тех, кто пристанетна века,у меня — любовная цынга,у тебя — глаза полевые.

VI

Будет вечер осенний и лунный,запомни меня навек,не как юность —как юнгуна корабле.Я драю палубу швабройсвоих ресницу твоих ног,а ты читаешь неизданнейшую из книгпро любовь.Ты листаешь ее на исходе дня,пропуская по сто страниц, —только помни меня,только помни меня,только снись.

VII

Фитилек свечи догорит,посвети рукой до зари,а померкнет твоя рука —уплывут в окно облака,и останутся на землевоск на блюдце, роза в стекле.

апр. 76

МАРТ

Это просто Март,Маргарита,это

капель сад —маргариток.С желобов морялегких жалоб —далеко ль земляубежала.Островок несетнас качая,может быть, мы сончаек,может быть мы твердькрасных лапок,и всего-то смерть —сладкий запах,и всего судьба —сна снимок,ворожбаневидимок.

2 марта 76

ДОЖДЬ

Там где стеклянная лопнула ночь,в черепе темном востока,светится бледною лампой дождь —прозрачный мозг водостоков.Улиц пастух, точно серых овецс блеяньем прущих к вокзалам,сын-отщепенец, бездомный птенец,выпал как сердце упало.Холодные мысли и плач в три ручья —твой крик водяной и воздушный,прими мою душу в ладони твоя,вселенской печали сырое удушье.Ты девой, изваянной из ребратоскующего океана,ожив, не желаешь бесплатно добраи гибель свою глотками с утрапьешь из матового стакана.И когда с мутной стенки егодосасываешь последние капли,кто запускает над твоей головойбелые и розовые дирижабли?

9 ноября 76

ЦЕНТР

В этой ночи, цвета засохшей зеленки,сатанеют в Москве фонари,и гуляют девушки, как разряженные обезьянки,и блестят розовеющими губами,и видят сны наяву,вдыхая карамельный воздух,из склянок площадей — местный эфир,и сами пахнут эфиром —выдыхаются…Скучно Пушкину разглядывать аптеку,и он смотрит на свой ботинок,с укоризной: — Сто лет не чищен.Что, ныне дикий, тунгус —ский метеорит?Не махнуть ли в аглицкий клоб?А Гоголь носатой старушенкойсогнулся между желтыми домиками,как заключенный, которого вывели погулять.Он зябко поводит плечами,вспоминая второй том:— Прочичиковался!Между ними — Великий Инквизитор,питомец иной эпохи —«Рыдай, природа»,окруженный орудиями пыток,смотрит на желтое яблоко Никитских Ворот,которое можно грызть всю жизнь.Он и не подозревает,что сам стал прямою ножкой этого яблока,но и его коснулось скорбное озарение,и он — изваяние собственной печалии потуга к ее преодолению.О, роковая игра судеб!Тройка, семерка, тузиз бронзовой колоды Моссовета.Ночь кристаллизуется в крупицы йода,жжет глаза и губы и трещит на моих пальцах,оставляя желтое пятно — смачный поцелуй сигареты.В воздухе вымирают стайки микробов.Он черен, чист, пахнет скипидарным мылом и щелоком.Москва вдыхает его траурным лицом,похожим на противогаз циклопа.Над Манежем летает дура-ворона,бой курантов слизывает ее, как соринку,с воспаленного глаза неба над площадью.В него лупят прожекторы,как настольные лампы на конвеерном допросе.Допрашиваемый упорствует,но его, конечно, расколят.Идут заводные люди сменить заводных людей,и они-то идеальные арийцы,их наконец-то вывели в Кремле.Но не лучше ли купить маленький арбузс сахарными пузырьками внутри —миллиард воздушных шариков,и за спиной Долгорукого у фонтанаи феодальным крупом его лошади —нарезать половины красных лун,отправиться в воздушное путешествие,засевая косточки вольным движением «за-пле-чо!»как гомеровы кораблики в зеленеющий эпос травы.Там же обычно пьют вино и прижимаются к девушке,в виду шестиглазого плаката,с монголеющими год от года теоретиками,оставив слева три площади,и все они — двухтумбовые.За ними восседает Дежурный Теоретик,перелистывая перекидной календарь черных будени малиновых праздников.Кое-где на столах,над зернистым коленкором асфальта,припахивающего падалью,высятся бюстики.Ими можно колоть сладенькие грецкие орешки —хрупкие черепа людей.Я свидетельствую:мое дело — созерцание и скоропись,пока есть времяи длится ночь семьдесят слепого года.

13 янв.77

x x x

В узкие стекла трамвайных дверейсмотрит на улицы старый еврей.В выцветших пейсах, с нищею спесью,смотрит старик в глаза фонарей.В белом снегу — в бороде патриарха —мягкие губы — розовый бархат.Вот она — Пасха! — встает из грязцы.Смотрит старик — все дома из мацы!Птицы на крышах и ветках намокли,видят сквозь капель кривые биноклигород вечерний, апрельский, пасхальный,трон в облаках появился хрустальный,с каждым мгновеньем светлей и синей…Знает старик, сядет в трон Моисей!Грянули двери трамвайной трещоткой,город как Красное море раскрыт…Самой лучшей, самой пасхальной походкоймедленно к синагоге идет старик.Капли за шиворот к нему затекают,а там он приткнется у белых колонн.Ай, сколько ж ему медяков накидаютв лодочкой сложенную ладонь!

4 апр. 77

СУББОТА

Уходит жизнь туда,куда уходит дождь,куда уходит время,оно за мной в следах,не стронешь, не возьмешь,ни

сам, ни с теми,кого оставил засобой и под землей,кого рукой и ртом в тоске касался,цветущая лоза,что кислый уксус твой,вином он был или вином казался?Причем тут виноград?Да это тот буфет,где грозди — барельефом деревянным,там ягоды висятсращением комет,слетающих к серебряным стаканам.Но где же старики,и где их доминона скатерти малиновой, и свечисубботние, и вьются мотыльки.Уже темно,я обнимаю плечистарухи и смотрю на парафин —он плачет, тает, каплет как в пещерах,там в тыщи лет, а тут за час одинвершинки белых, маленьких руин,и только разница —в размерах…Субботняя истаяла свечаи часики французские стучатнигде уже, а кажется что рядом,и с неба смотрит желтая звездапохоже так, как смотрят в никуда —куда плывут под деревянным виноградом.

2 янв.78

x x x

В метро удивленная девана юношу с книгой глядит.Читающий справа налевоу вечного древа сидит.Не трогай плечом его, занят,ты видишь, он древним узлом —распутываньем терзанийбессмертного блага со злом.Здесь слово поставила прямопод неба диктовку рука,и смотрит оно от Адамабез страха в людей и века.

14 мая 81

x x x

Я буду в погребках твоих плутатьи опишу их, как Плутархописал знаменитых греков,разумеется, все их обегавк вечеру я буду пьян, как Сократ,и румян, как первородный грех…Я почувствую себя первым земным младенцемобернутым в лохматое полотенце воздуха,и мой папа Адам будет ругать мою маму Евуза то, что она не осталась девой,и тогда я скажу свои первые слова:— Где ж у вас обоих была голова?И они потупятся…Наверное, будет снег,зеленый, как первородный грех,тающий, ласкающий,как мягкие руки всех моих родителейот первых предков,и на моих нервахразвалится тоска, как в гамаке,и у нее в руке будет семь пучихна фитиле свечи,а зачем — я не знаю…Так и попадаешь в шелестящие иудейские дебри…А я предпочитаю дерби —я поставлю на темную лошадкунедокушенную шоколадку,недогрызенный сухарьи стопарь,а когда она проиграет,я ей это все скормлюи поскорблюо потерянном выигрыше,а она наклонится и шепнет:— Тс-с… Вы выпимши. —Я скажу:— Разве вы офицьянт?Тогда дайте мне винца. —Она скажет:— Я лошадь.Видите, какое скаковое у меня лицо,и длинное,как до зенита линия,и хвост украшает мое пальтецо,оно из лошадиной шкурыи подчеркивает лошадиность фигуры,и между моими копытамиконские яблоки рассыпаны,а когда я бегу, я — конусот праиндоевропейского «konjos».Я скажу:— Что ж, до свиданья, лошадь. —Выйду по мокрым ступенькам на площадь,и она, увижу, — последний ночной погребок,не запертый на замоки без крыши,подниму голову как можно вышеи спрошу:— Где Бог?А на небе будет написаносамым спесивым курсивом:Р Е М О Н Тно все равно, очень-очень красиво.

февр. 77

КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ

А Комсомольской площади пятнобессонной толкотней обведено.Три табора в горящих капюшонах,три рынка факелов и кривотолки торжищ,и переходы, как в речах умалишенныхс мельканьем лиц и глянцевых обложек.Как-будто нитью склеил их паукв трех богадельнях, в трех журналах приключений,в трех вавилонских башнях встреч-разлук,полудорожных тяжб и мелких денег,статей расходов и пустых затейс истерикой кассиров и детей.Бесплатная ночлежка и больница,пилюля против жизни параличной,где лекарь в рупор лечит от столицыгипнозом — городскою перекличкой.Здесь блатари и лейтенантов женывстречают неизвестного поэта,здесь ходят проститутки и пижоны,карманники и члены Верхсовета.Здесь чумный дом приезжего народа,кулиса зрелищ чванных и помпезных,здесь сидя спят, здесь курят перед входом,здесь говорят на тарабарщине отъезда,здесь вечного крученья пересылка,нет языков и общее смятенье,здесь воздух бунта, звук его вполсилы,здесь пахнет человеческой метелью.

16 апр.77

РОЗОВЫЙ ДОМ

В тоскливейший, гнилейший ноябрьский день,когда ноют зубы у заборов и прохожих,сырая штукатурка кидается со стенна затылки крадущихся к птичкам кошек.Все еще попадается гужевойтранспорт в виде задрипанных лошадок,невероятно вежливых, кивающих вам головой,но немножко нервных от труда и мата.Они глубоко несчастны, и это легко понять,если принять во вниманье их беспросветные будни:скажем, вас с кирпичами стал бы гонять,под трамваи вон тот краснорожий паскудник.Гипсовые дурни в разных стойках сереют в садах,простирая смятые кепки в воодушевляюще —— монументальном экстазе,но вороны хмуро гадят им на пиджак,ибо ценят удобства превыше изящных фантазий.Шоблы одяшек живописно гужуются у пивных,маленько опухнув от пьянок и побоев,и вслушиваются трамваи с разбитых мостовыхв их беседы и пенье речных гобоев.Как приятно брести с непереломанным хребтомпо целительным улицам волжского Рима,будто снова я, юноша, шествую в розовый дом,где желалось и мне умереть на руке у любимой.