Апостат
Шрифт:
Алексей Петрович, наконец оставивши в покое своё аловековое око, взвалил рюкзак на место, выдубленное Аполлоном после перелепки андрогина, и тотчас оступился, оказавшись вровень с армяночкой, оторвавшей ладонь от разбухшего багрового уха. Как пусты глаза женщины, когда она наедине с собой!
Совершенно безбровый пограничник высунул из окошка свой дроздовый профиль с пластырем на шершавом до озноба зобу, залистал паспорт вмиг лишённого отчества Алексея Петровича, — сверяя одновременно стальным — дурного сплава — зрачком рост, цвет глаз, и поспешно доверяя небритости всё, касаемое пола. Замелькали штампы виз бандитских и приблатнённых государств: серпетки, орлы, кедры, кобры (для менор Алексей Петрович держал другой, краденый, польский, на имя Генриха Валуева, документ), и, дважды солгав, трижды прогремев в аметистовых вратах (выложив на прилавок медные лепёшки, приблудший французский франк — сироту, часы; распоясавшись и разувшись перед залитым бледным пламенем карликовым
Дрожь счастья, знобящая, с кислинкой (провезён запретный хмель!) разлилась по лопаткам, заструилась ниже, защекотала, словно наждаком, глубинную гематому в ляжке; боль, однако, не лишила Алексея Петровича ни солодкого удовольствия, ни способности подметить краем глаза (только там, на рубеже невидимого, познаётся истинное), молниеносно запечатлев крепче чем на рулоне рукописи (в неё-то и завернул он давеча рейнское, перекрутивши обеих резинкой), как таможенница, вдруг гаркнувши, звонко, будто очнувшись от просочившегося в первосонье ужаса, заалев и сузившись в плечах, вытянула, одну за другой, из-за розового шиворота отроческой пижамы плитки «Ночного экспресса», всё это невзирая на рёв златовласого красавца, — ставшего внезапно пунцовым гнусом, — сопровождавшийся анатолийским густонаваристым хором, изливавшимся из-под чадора. Вопли и слабое сопротивление лишь раззадоривали рдеющую функционершу. Пальцы её тряслись упоённее прочих частей её тела; голубые мундиры, учуявши важность происходящего, сгрудись, напрочь скрыв мальчишку и затеснивши его родительниц, самая низенькая из которых, потешно поскользнувшись, сломала каблук в тот самый наитрагичнейший момент, обычно ловчески выжидаемый комиком Еврипидом, когда, например, Агаву, бахвалящуюся черепом Крассия, можно, в общем-то, и пожалеть.
Всё постигнувший де Голль с глумливо-профессиональным одобрением ката-пенсионера поглядывал вниз, очевидно, вспоминая собственных орущих оранцев. Портретная пыль рыжевела сейчас, словно сосновые опилки в столярне. «Мсьё Алексе… како… Сссссдвупол… но… нн!.. Теотокопулос!», — излишне напирая на «о», провыл, наконец, таможенник, — всем своим рыхлым тельцем выражая завистливое сожаление о невозможности лично поучаствовать в изъятии зелья, — архангельским движением футбольного арбитра вознеся над лысиной паспорт Алексея Петровича. И вздрогнула шеренга янычаровых задов со всеми признаками американского гражданства, — их владельцы освобождали сейчас, поклонившись перед тем в пояс, свои нижние конечности от многогранной обуви, кою, не осознавая совершаемого при отягчающих обстоятельствах насилия над вкусом, носят лишь имперские подданные.
«Забыл! — Алексей Петрович, сделав соответствующий вихрастый жест, пересёк нейтральную полосу, нахлёстывая её шнурками, и снова завладел документом «галльской демократии» — Типун! Ннет, тимпан! Панов напалм тебе на язык! Ктшшшш!..». Теперь Алексей Петрович сам вступил в туннель — длиннющую блеклую кишку, налитую дивно слаженным скрипичным хором Мендельсона, постепенно срывающимся на трепетное урчание: «Ум-ум-у-ури-ури-у-у-ури», — словно предсмерчевые воды горного озера. Давило в горле. Утренний рвотный писательский рефлекс уже расчищал себе жизненное пространство вкруг адамова яблочка, отринывая всю Африку с провинциями Третьей Республики, одержимый Малороссией, куда, по слухам, угнал Пегаса из Водены низийский Бог (устраивающий подчас, движимый актёрским рефлексом, диафанию на эпидерме планеты), покамест орды паломников ломились, подстрекаемые его светлой улыбкой, — перенимая весь её лютый оскал, — мимо! Преждевременная репатриация! Гибрид юбриса гили гималайской да голи галилейской!
У самого ревущего самолётного порога объёмногузный американский учитель пожёвывал, точно примеряясь к закуске, бородку, вымытую лавандовым мылом по случаю перелёта и даже остриженную около блестяще-серых губ, — Холмс не замедлил бы означить местонахождение окна отельной ванной — отчитывал, похрястывая щетиной, стайку гимназисток из Теннесси (из Афин — о чём зелёной вязью доносили овальные, прицепленные к зачаткам грудей значки) — этой заокеанской Лидии. Заключительный урок французского:
— Иль де… иль фо па… монтрё… (хряк!) во… (хряк, хрясть, хряк!) жи… (хряк!) ямб!
— Сорри! — Алексей Петрович раздвинул школьниц улыбкой и плечом — к коему они
В выражении самолётной физиономии всегда сохраняется нечто олимпийское — оно осеянно поднебесной пыльцой, плотным слоем запорошившей лайнеру очи, — застывшая конвульсия прозревшего слепца с кровавыми разводами на щеках. Алексей Петрович переступил порог. Шнурки, на мгновение зависнув над бездной всеми жалами вниз, благополучно перебрались в салон лайнера. Стюардессы, разогреваясь, переминались, как ватерпольные наяды перед матчем, — такие же одутловатоликие, пустоглазые, ведающие лишь групповое подчинение бесстыдно распалённому тритону, — с тем лишь исключением, что ритм их полупляски регулировался мощью моторов, ускоряясь в моменты торжествующего рыка да замедляясь при спаде напряжения, — и тогда в брюзжании двигателя чётко прослеживались циклические нотки, обычно машинально изрыгаемые танцмейстером. Профессионально дозируя оскал в отношении перво- и второклассных пассажиров, лошадиночелюстная блондинка с человеколюбивой грудью кельнерши да ляжищами борца сумо (до коих по мистическим причинам столь падки американские авиакомпании) направила Алексея Петровича на его место, 33 B, овеявши при этом его корициевым духом, пробивавшим себе дорогу настырнее Сореля, — от подмышек сквозь синии доспехи с медной каймановидной бляхой на лацкане, представлявшей, предположительно, самолёт.
Сколько очей вперилось в Алексея Петровича! Он-то, кожей да аллергической реакцией своих стихов, проступающей обычно на манускрипте сизоватым отпечатком скользящего шото (ибо Алексей Петрович писал одну поэзию, и только её! выражая, истым учеником Учелло, лишь людской строй, его единённый с иппическим, точно крещённый русским вулканологом, порыв!), присно притягивал неизменную антропоидную суть этого богоподобного двуногого петуха: прилипнуть к Алексею Петровичу да рвать его (за что — неизвестно, хоть причина и подозревается!), разделяя, естественно, со всем сонмом пост-андрогиновых нюансов, способ расчленения: мужской — воинственный; женский — всасывающий да отрыгивающий — тенелюбой Арахны-веретенницы. Вот и ныне самцы буквально бросались в его белки, точно силясь раствориться там; прочие же отмечали Алексея Петровича цепчайшими, вдруг становившимися цыганскими глазами, не всего — а лишь паховую область с кистями, тотчас налагая на него взоровые колодки, и не выпуская уже его, с такой же отзывчивой точностью определяя, где он, как Аллах — местонахождение своего наилюбимейшего ходжи.
Алексей Петрович прошёл сквозь строй, точно уязвлённый Арамис, швырнувши, облегченно предвосхищая стремительный сон, рюкзак на сиденье, так что вздрогнул по-бабски пригорюнившийся у иллюминатора над самым крылом, по-бабски же подпёрший подбородок, китаец в гаврошевой кепке набекрень, с золотой бритвой на истинно червонной цепи да понурым, в этот день вездесущим ландышем — ценою в один евроландский сестерций, — по самую ляжку в карман миланца-пиджака, молниеносно представлявшегося, как недавно овельможенный выскочка, полудюжиной рудных букв, размётанных от локтя до запястья. В иллюминаторе за остроносым азиатским профилем Алексей Петрович рассмотрел, как тройня салатовых близняшек-самолётов с младенческим оперением членов напыжилась, одновременно принявши внутрь по кишке «боинга», столь внезапно прервавшего урчание, что взвизгнули тенессийские смолянки, — рассыпавшись фурором фурирчиков — уже рассаживающиеся вкруг Алексея Петровича и в надежде устремлявшие косвенно-внимательный взор на пару мекковых пилигримов (тщеславных своим недавним эратостеновым причастием): «А не угоните ли вы, вместе с нами со всеми, лайнер к блаженному аравийскому архипелагу — пятёрке сухеньких пальмовых оазисов с парой парсеек, теребящих кошти да изнывающих по тени остепенившегося Стеньки средь ширящегося Индийского (нижайшей касты!) океана?! Ну же! Будьте миленьки!».
Корабль зарокотал ещё сладостнее, ещё надрывнее, ещё чётче отсчитывая ритм. Школьницы попадали в кресла, подлезая взором интересанток под Алексея Петровича, извлекшего, неожиданно для себя самого (наитию утреннего скольжения следуя), щёлкнувши шкатулкой, Илиаду, севши подле китайца, благожелательно поглядывающего, как стайка пролетариев, плавясь в светло-фиолетовых стекольных бликах пуще оседлавшего стойлер кареглазого дозорщика-императора, потащила прочь от пасти охающего «боинга» ржавый заощрёный рычажище — с виду исполинская булавка, истекающая хиосским вином. Беда не велика!