Априори Life 3
Шрифт:
– Я никогда не спрашивала, хотя интерес всегда был не шуточный, – вновь заговорила я, изучая глазами его руки. – Почему из всех своих жизненных возможностей, всех своих талантов ты предпочел именно гонки?
– Скорость. – Сухо ответил он, спустя тягучую паузу. – Хотя к чему это позерство, – ничего я не выбирал.
– Ты мог бы заниматься, чем угодно – оружие, ювелирка… – продолжила я с легким напором в голосе. – Люди твоего склада преуспевают во всем, к чему прикасаются, и чаще всего потому, что довольно быстро теряют интерес к деньгам, как предмету борьбы. Хотя борются они всю жизнь, и, как правило, сами с собой.
– Ты сама себе только что ответила, – улыбнулся он. – Скорость. Возможность контролировать ее. Возможность управлять тем, что, по сути, контролю не поддается. Но с ней
– Покажи мне того, кто способен быстро и правильно принять решение, и всякий раз я покажу тебе победителя, – медленно проговорила я, упираясь взглядом в пространство перед собой, – в не продолжительной гонке, где главным призом является… жизнь.
– Почему ты не реализовываешь данный тебе дар? – бросила я, поднимая на него глаза с новым посылом.
– Кем данный? – слегка ошарашенный, встрепенулся он.
– Не важно, кем, – я пожала плечами, усилив напор чуть большим давлением в голосе. – Богом, Буддой, Аллахом… Папой римским, наконец. Что ты несешь просто фактом своего существования? Почему ты все же остался жив?
– Я жив, потому что у меня растет дочь и есть люди, которые от меня зависят, – с легким раздражением парировал он. – Это в двадцать пять у всех есть талант и одаренность, на пятом десятке отыскать его куда сложнее. Основополагающим желанием жить все чаще выступает ответственность.
– Иными словами: у меня интересный вид деятельности, приличный заработок, мои знания и умения достаточно востребованы, я пользуюсь интересом у женщин и весьма доволен собой, но… Только вот в этом "но" все и кроется. Из-за него все твои слова воспринимаются, как отговорки. Ты пытаешься жить, не оглядываясь и не вспоминая, но ни секунды не упустишь, чтоб не сопоставить сиюминутный момент, с тем, как это было или могло быть раньше. Отсюда все это бесформенное позерство и выставление себя шутом гороховым, готовым стебаться над всеми, в том числе над собой. Будто все это так – смеха ради. Все это неправдоподобно: эти чашки на столе, эта улица, этот вечер и час. Они неправдоподобны, как и все твои отрывки воспоминаний, затонувшие в годах, вроде и живые, но все же мертвые, знакомые, но беспредельно чужие, фосфоресцирующие в мозгу, словно из другой жизни, прошлой, на другой планете… А на этой, – так, – сплошной бардак и неуправляемый хаос. Только этот неуправляемый хаос, этот бардак и есть жизнь. Вопрос лишь в том, какова твоя роль в этом хаосе? Кто есть ты в нем, коль по-прежнему оставили на сцене? Это непросто. И переждать в буфете не получится. Но все же стоит того, чтобы разочек пройтись по тексту, хотя бы ради того, чтоб предотвратить пьяные мужские разговоры о том, как повзрослевшая дочь не признает и не перезванивает.
Мне хотелось добавить еще пару реплик, куда более едких и колких, но холодный рассудок и глубочайшая дань уважения к человеку, сидящему передо мной, дали прямой приказ речевому аппарату закрыть рот и не усугублять свое и без того шаткое положение. К тому же, я прекрасно знала, что словесный прессинг его не трогал ничуть. С непоколебимой ясностью он мог выслушивать брань, перепалки, угрозы, прикрывать глаза от интенсивных слюно-извержений разъяренного собеседника, и не выдавать на лице ни единой эмоции, чтоб потом одним жестом без всяких предупреждений заставить обидчика в корне поменять свое мнение. «Всегда интереснее и правильнее заставить человека рассуждать рационально», – была его излюбленная фраза в подобных случаях. Оно и немудрено, – искусство вести переговоры он перенял у самого Али. И мне доводилось лицезреть Вениамина в разных его состояниях, некоторые из которых славились своей беспощадностью, силой и форменной изобретательностью, более известные как особый почерк в определенных кругах. Не до каждого доводилось его доводить. И сейчас этот человек сидит напротив, откинувшись на спинку стула и смотрит куда перед собой. Смотрит с ярко выраженной агрессией. Губы чуть разомкнуты, глаза широко раскрыты, цветом серого стекла вместо привычных янтарно-зеленых. А я буквально физически ощущаю, как начинаю краснеть, отчего все сильнее сжимаю ручку кофейной чашки, так, что белеют костяшки пальцев. Напряжение заметно нарастало. С каждой
Боковым зрением я заметила, как Веня в пол оборота изучает мое лицо. Бесконечно чужое и близкое, как он когда-то выразился, всегда неизменное и всегда новое. Он блуждал взглядом по каскаду волос, частично касающихся его плеча, дотрагивался до кожи, наверняка отмечая про себя ее несовершенства и огрехи в потерявшем под конец дня всю свою свежесть макияже. Он всегда был внимателен к мелочам. Ни одна деталь, ни один элемент не могли ускользнуть от него, когда речь заходила о его интересе. Только так можно сохранять контроль и самообладание. Хотя бы на какое-то время… Ведь он знал, полагаю, куда более прекрасные, более умные и чистые лица, но и знал также, что нет на земле другого лица, которое обладало бы над ним такой властью. Но разве не он сам наделил его ею?
Я перенесла вес с ноги на ногу и, затаив дыхание, чуть потянула покоящуюся ладонь на сгибе его руки. Он сразу же уловил попытку моего движения и будто стремясь сохранить нечто зыбкое и ускользающее, сильно сдавил локоть. Я взглянула на него исподлобья. На его небрежно причесанных волосах играли резкие блики света.
– Ты мне руку сломаешь, – заговорила я, повернув голову так, что почти касалась носом его шеи чуть выше воротника.
– Главное, чтоб жизнь не сломал, – ответил он, опустив голову чуть ниже дозволенной точки субординации.
– Осмелишься? – усмехнулась я, обдавая его шею порцией горячего дыхания. – Уж кто только ни пытался!
– Кто бы там ни пытался, – я пытаться и не собираюсь, – парировал он с присущей категоричностью.
– Предупреждаю, на мне красная помада!
– Это опасно?
– Очень! – Прищурилась я, растягивая губы в улыбке. – Представляешь, один миг, и Всё может быть в помаде.
– Всё – всё?
– Абсолютно. Даже тот, кто рядом.
– Ты прямо, ангел – искуситель, – его губы снова тронула усмешка, а глаза смотрели так, будто собирались еще что-то добавить, но в последний момент передумали.
– Ангелам место на небесах, а здесь мы все друг друга стоим, – ответила я, целенаправленно упустив эту параллель из виду, и остановилась на нем внимательным взглядом. – Я не искушаю и не преследую. Я действую открыто, и те, кто следует со мной, как правило, делают это исключительно по своему выбору и свободной воле, нежели по моему убеждению.
"Убить тебя мало, тварь такую, с ангельским твоим личиком, томными золотистыми глазами, неуязвимую за броней своей красоты", – тут же дочитала я Венину недосказанность, но вместо этого услышала: – Искушать – значит быть произведением искусства. Изначально. С момента создания.
– И все что создано красивым, просто обязано уметь быстро ездить. – Продолжила я, чувствуя, как в нашем диалоге все меньше и меньше остается места уклончивости. – К тому же, если чья-то жизнь и начинается после 40-ка, в твоем случае это как минимум после 150-ти. Километров в час.
– Ты хочешь увидеть мою быстроту? – Он снова впился в меня взглядом. На лице, и во всей позе – наглое выражение оскорбленной невинности, безусловной правоты и негодования под приправой скользящей улыбки. Как если бы шахматист, который не стремится победить, а лишь наблюдает за реакцией партнера на очередной ход.