Арабески
Шрифт:
О чем я пишу? Я пишу о мусоре, я его певец. Я пишу о том, что меня окружает. Всякий настоящий певец поступает точно так же. А меня окружает мусор, значит, о нем наша песня. «Когда б вы знали, из какого сора…» – написала как-то Ахматова, и теперь многие помнят ее именно за эти строчки. Мусор лежит, мусор реет, мусор правит.
И слова – не слова, и законы – не законы.
И мысли, и чувства.
И милиционера тут называет «мусором» одна сто сороковая часть населения, и не только она. Сидит она, эта часть. В тюрьме. Потому и называет. А что такое тюрьма, как не прах и не тлен?
Подумайте только: в тюрьме сидит одна сто сороковая.
И такая же часть только готовится туда сесть и сменить ту, что сидит. Вот такая ротация.
А почему? А потому что они лишние – слизь, нечистота.
Тут много лишних – это очень богатая страна. Чем богаче страна, тем больше в ней лишних. На всех не хватает.
А те, на кого хватает, держат свои денежки в другой стране. Но им всегда могут там сказать: «А ведь у нас лежат ваши денежки!» – и они все сделают для их сохранения.
Все! Они огорчатся, очень. Что может сравниться с этим огорчением? Ведь их замыслы раскрыли, им не сокрыться, они все на виду, и в любой момент могут прийти и отнять.
Так что они предадут страну, где так много всякого сора.
Так что стране не вырваться – он будет
Сюда можно привезти и чужой мусор – положим, радиоактивный.
Мне скажут, что его тут перерабатывают, но вы видели когда-нибудь, чтоб здесь перерабатывали мусор? Его просто сваливают, как грех. Это грех, свальный грех. Его сваливают, разбавляют, спускают – под землю, под воду, в реки, в озера, в горы, моря, в небеса.
На мусорных кучах дерутся до крови, дерутся до смерти. Тут часто дерутся, бьются, с мечом или без меча.
«На обслуживание трубы нужно тридцать миллионов» – вот она, главная национальная идея. Ее долго искали, а она всегда была рядом. С ней ходили, бродили, думали, решали.
А она из сердца. Идея для нации.
Ее оттуда надо только достать.Несомненно, сэр! Несомненно! Все мы жаждем спасти нашу бедную душу и убежать от всех обольстителей сразу. Потому-то мы и бросаемся в музыку. Волнуй, взрывай, гони – это я музыке – при могучем ударе смычка твоего – это я все еще музыке – смятенная душа грабителя на миг почувствует угрызения совести, а бесстыдство и наглость невольно выронят слезу перед созданием таланта.
Вы, несомненно, знаете, где у нас сегодня ночует бесстыдство и, что особенно, наглость.
Только не надо слушать седьмую симфонию Шостаковича. От нее возникает желание стрелять.
Президент будет бороться с коррупцией – вот ведь незадача какая.
Лучше послушаем сказку. У Змея Горыныча было три головы. И вот однажды сошел Змей Горыныч с ума, и начали его головы бороться друг с другом. Откусили одну, откусили другую. И осталась одна голова. Но и с одной головой Горыныч остался Горынычем.
Правда, тронутым.
Все пустое в сравнении с тем огорчением, что Россия никуда не движется.
А мы-то думали, а мы-то полагали…
Мы полагали, что если начальство и воскликнуло как-то невзначай: «Россия, вперед!» – то это как в повозке с лошадью, стоит только гаркнуть, а уж лошадь-то потянет. Можно еще добавить: «Вперед, родимая!» или «Пошла, хорошая!» и «Но! Но, старая кляча!».
Если она в ближайшее время так и не двинется с места, то в ход пойдут дубинки.
Всем правят жизненные духи. Это они пробудили в Исландии вулкан Эйяфьядлайокудль, и он плюнул в небо пеплом, который и помешал нашему бесстрашному премьеру полететь сегодня в Мурманск на рыбное совещание. Пепел затрудняет работу памяти.
Фантазии и живость ума были все рассеяны, приведены в замешательство и недоумение, расстроены, разогнаны и посланы к черту.
А президента удивили пробки в Буэнос-Айресе. Знаете ли, очень.
И стоял он там, в пробке, как и обычные, нормальные люди.
Несмотря на все предосторожности, теория его самым жалким образом была опрокинута вверх дном, и жизнь грубо выдернула плод из чрева матери – вот таким поэтическим образом можно было бы описать итоги этого визита.
Пора, пора положить конец следованию несчастному. Следованию несчастному образу жизни. Пора зажить жизнью счастливой и удачливой. А для этого всего лишь и надо поехать и удивиться чужой расторопности.
Чужая расторопность, как и собственная неуклюжесть, видна на сборищах, встречах и саммитах.
Силы моего воображения, как и мощности телесные, быстренько пошли на убыль, когда я узнал, что мы отдали Китаю более чем девятьсот шестьдесят гектаров земли вдоль реки Амур.
Никто нас особенно об этом не просил, но мы отдали.
И если раньше граница шла вроде как посередине этой великой реки, то теперь там, где у нас имеется, например, такой бывший русский остров, как Даманский, граница проходит тоже посередине, но уже считай от берега этого острова. То есть когда-то мы имели половину реки, а теперь нам остается только четверть.
Да, вот еще что: поскольку русло Амура гуляет, а граница устанавливается именно по нему, то всегда можно подогнать с той стороны кучу бульдозеров, и они одним разом сдвинут берег. То есть Амур теперь может гулять только в нашу сторону.
А еще приезжал чиновник к хабаровчанам, у которых очень сильно вдруг закипело внутри, и убеждал их в том, что все-все сделано хорошо и правильно и что эти земли «исконно китайские». А теперь мы приведем слова песни тех незабываемых времен, шестидесятипятилетие которых мы скоро будем с большой помпой праздновать: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим».
Кстати о вершках.
Тут Япония насчет Курильской гряды постоянно суетится, и на очередной встрече в верхах вопрос о статусе Курил с японской стороны в очередной раз был поднят.
Так что отдадут, я полагаю, и эти вершки.
Во всяком случае, российское население с островов потихоньку убирается.
Нашими.
И тут самое время вспомнить справедливо отмеченных нашими руководителями молодых, неугомонных патриотов, амбициозных, ярких и прекрасных, дивных, чудных и талантливых, которые по-настоящему лю-юю-бят свою родину.
Что-то по поводу отданной китайцам земли я от них ничего неприличного не слышал.
Думаю, что и передача Курильских островов пройдет просто на ура.
Что же касается всяких там писателей, размышляющих о родине с маленькой буквы, то, как говорили когда-то безграмотные, но неунывающие хунвейбины, «им несдобровать!».Всюду наблюдается всеобщее устремление к чудесной науке.
Аллюром, аллюром с курбетом, бойким галопом, скорым скоком – все вскочили и понеслись. К науке, к ней.
Она, она наш единственный спаситель, она наш утешитель, созидатель – так и пустились в путь с самыми лучшими намерениями даже самые захудалые ослы.
А наши руководители выучили некоторые слова. Кое-что у них было и от природы, конечно, потом от улицы, от места обитания, но остальное – это уже от ума.
Так и блещут им в толпе собственных почитателей, а также всех прочих примкнувших поэтов, живописцев, скрипачей, певцов, танцоров, биографов, врачей, психологов, гадалок, логиков, законоведов, актеров, богословов, попов и проходимцев.А вообще-то, все должны быть на своих полочках – поэты на поэтической, а плясуны на дансической. И хорошо бы, чтоб полочки эти были огорожены со всех сторон барьерами на манер ящичков. А ящички надо бы вставить в шкаф. Выдвинул – а вот тебе и поэты, задвинул и взялся за плясунов и предсказателей.
Все
По мере оскудения дарования, отпущенного мне создателем, все сильнее ощущаю отвращение к предметам настоящего искусства. Под настоящим искусством мы, разумеется, понимаем кино. В нашем кино остались только некоторые фамилии, утомленные солнцем несколько раз. Не знаю почему, но все время тянет сказать слово б…ядь!
Есть разные способы подкупать соседние государства. Например, можно начать войну.
Но сначала, наверное, надо использовать все-таки наличные. Так говорили классики нерусской литературы.
Когда я услышал о том, что мы поможем Киргизии деньгами, то почему-то сразу же вспомнил про подкуп, а когда услышал запоздалое «Надо защитить русское население», – то про войну.
Вот послушаешь «Наше Всё», выступающее в Думе, и подумается: «Господи! Как хорошо!» – а потом взгляд падает за окно, а там «Здравствуй, немытая Россия!».
Министр обороны обещал срочной службе пятидневную рабочую неделю и два выходных. И еще побудка должна происходить в 7.00, а не в 6.00, а отбой – в 23 часа вместо 22.
А еще послеобеденный сон, и на территории и в столовой будут работать гражданские, а военные будут учиться. Военному, смею надеяться, делу. Меня попросили все это прокомментировать. Я сказал, что если они полагают, что в навозе может появиться бриллиант, то это тот самый случай.
Может быть, армия поворачивается лицом к человеку? То есть нигде в России лицом к человеку не поворачиваются, и вот в армии вдруг начался этот самый разворот?
Кругом черт его знает что, а тут – как к людям?
К солдату у нас никогда не относились как к человеку. Это раб, бессловесное, вещь, клеточка для галочки – и так это было всегда. Вернее, я привык думать, что так было всегда. Особенно в XX столетии.
Меня спросили, а что я вообще думаю об армии. Я ответил, что армия как общественный институт, если его сейчас можно назвать институтом, существует тысячелетия.
И она особенно не меняется. Армия всегда состоит из двух частей – регулярной армии и ополчения.
Регулярная армия нужна для первого удара. Она его или наносит, или принимает на себя. Она должна выстоять или погибнуть. Если эта армия погибает, войну выигрывает ополчение. И тут я говорю прежде всего о той войне, которую мы все называем Великой Отечественной. Это с ней связаны все сегодняшние разговоры о патриотизме. Но патриотизм, патрио – это отец, падре, отсюда и Отечество, Отчизна.
Вспомните Пушкина: «Отечество нам Царское Село». Во весь голос об Отечестве в России заговорили еще при царе Петре. После победы в Северной войне он принял на себя титул «отца Отечества». Потом будет 1812 год, и слова «Отечество», «Отчизна» опять зазвучат во весь голос.
А слово «родина» начинает чаще встречаться с начала XX века. Начинается она с робкого есенинского «дайте родину мою» и дорастает потом до призыва «Родина-мать зовет». Об Отечестве вспоминают в дополнении, объявляя войну Великой Отечественной.
Почему произошла подмена? Не потому ли, что Отечество, отец, чтоб заслужить сыновнюю любовь и благодарность, должен хоть что-то делать – растить, оберегать, учить, выхаживать, заботиться, а вот матери мы обязаны по самому факту рождения.
Мать – это мать, она в утробе носила. Это отец должен доказывать сыну свое отцовство, а мать не должна.
Это ей все должны. И начинается этот долг с появления на свет.
То есть тебе организуют гражданскую войну, продразверстку и голод в Поволжье, а ты все равно должен матери-Родине. Кровью должен. И поэтому можно эшелонами бросать в бой совершенно без оружия. Можно оставлять в окружении, а когда они выйдут из него, – направить их в штрафбаты. Не застрелился и в плен сдался – пойдешь под суд. В оккупации был – на фронт, не переодевая, кровью искупать.
Слова «Отечество» или «любезное мое Отечество» в XX веке станут очень редкими, разве что когда Пушкина вспомнят, царя Петра или XIX век, а вот «Родина-мать» – это гость частый. Она очень важна в тех случаях, когда надо бросить в бой ничему не обученное ополчение.
А вот с регулярной армией сложно. Тут Отечество нужно, тут нужно пестовать. Офицера прежде всего. Офицер – это тот, на кого равняются. Он в бою первый. Он смерти придан. Это каста. У нее свои законы. Она не может быть придана кому-то персонально. Она Отечеству отдана. Это цари на Руси прекрасно понимали. И возглавить старались эту самую касту. То попечительствовали в гвардии, то полковниками служили, а то и марш-броски совершали с армией. Офицер считался основой государства. Его можно было воспитать, но нельзя было купить.
Так что в Великую Октябрьскую в стране истребляли прежде все офицерство. Его долго истребляли. Сначала на службу приняли в Красную Армию, а потом – к стенке поставили. За ненадобностью.
Потому что своего офицера стали воспитывать, но без касты. Вернее, каста все же немного была, но с техникой заодно: летчик воспринимался только вместе с самолетом, подводник – с подводной лодкой. Чуть в сторону от матчасти – и топтать начнут, истреблять.
Каста ворам, проходимцам и негодяям – большая проблема. Она давить свой собственный народ не даст. Народ с Отечеством очень крепко ассоциируется.
А воспитывали касту выборностью. И до Петра Великого, и во время оного офицеры сами выбирали себе командира. Они выбирали того, кто их на смерть поведет. Так у нас в России Суворов появился. Александр свет Васильевич.
И Суворова пестовали, растили. Сам Ганнибал, друг семьи, хлопотал. А отец у Суворова – генерал-аншеф и сенатор, крестник Петра Великого.
И Ганнибал следил за его службой, направлял. И книжки Александр Васильевич с раннего детства читал правильные – все больше о фортификации да о военном деле.
Хорошая у отца его библиотека была. Без библиотеки офицер не может, не получается. Он читать должен. Там и просиживал над книгами будущий генералиссимус часы долгие, лет этак с шести.
Вот так и воспитывается каста – пестуется, отслеживается, выбираются лучшие, достойнейшие. Самими офицерами выбираются. Голосованием тайным.
Ведь офицеры всегда знают, кто и чего стоит.
А без этого нет офицерства, касты нет и Отечества.Видимо, придется менять свои взгляды на гуманизм.
Конечно-конечно, на дворе XXI век, и пора бы даже к человеку в форме относиться не как к временно задержанному, а как к существу, наделенному душой. Я лично не против, я только за.
Но при этом, полагаю, в отношениях «командир-подчиненный» ничего особенно не меняется, да и дедовщину пока еще никто не отменял.
Просто из семи дней, отпущенных на нее, уберут два, и останется пять.
Мне сейчас же зададут вопрос: а как это повлияет на саму службу?
Отвечаю: а куй его знает. Это же эксперимент. Проба пера. А вдруг получится.
В России принято пробовать.
К самой боевой учебе это все отношения не имеет.
Солдата можно обучить и за три месяца автомат в руках держать.
Или ничему не научить его и за три года.