Арабские скакуны

Стахов Дмитрий

– Откуда я знаю, Иосиф!
– я сунул ему стакан.
– Знаю только, что надо менять место жительства. Я бы порекомендовал Канаду...

– Замолчи, дорогой! Сам ты никуда не уехал, сам ты получил по самые некуда, а других учишь!
– Иосиф всегда был со мною строг: я, по большому счету, вполне этого заслуживал.
– Для сиглави масть характерна серая и рыжая! Выпьем!

Мы выпили и переместились к столику, где размещались закуски: нарезка, селёдка, сыр... Скромно, но со вкусом. Я хрустнул огурцом, намазал паштет на соленое печенье и, взглянув на портрет клиента, сказал:

– А что? Наш барон сидит на сиглави! Точно! Сиглави! Как пить дать сиглави!

– А на сиглави он сидеть не должен!
– Иосиф пальцами вылавливал из густого соуса кусочки куриного мяса

и от этого был грозен.
– Ты на кого должен был его посадить, Иван? Кого он тебе заказывал?

– Жеребца Ритама, от Шарифа и Ритмы. Лучшая арабская лошадь тридцатых годов... Из каталога Терского завода, номер 68-прим...

– Правильно! Но Ритам был не сиглави, а кохейлан! Понимаешь? Кохейлан! Кохелайны широкотелы, коротконоги. У них не бывает лебединых шей, у них более короткий пах. И у тебя получился конфуз: договаривались о кохейлане, а клиент получает сиглави! И не надо теперь удивляться, что к тебе приходят люди и говорят, что... Нет, я не хочу повторять их слова... Так кто должен был сидеть на сиглави?

– На сиглави должна была сидеть его жена!
– ответил Ванька с таким задором, будто перо Иосифа уже занесено над зачеткой.

Мы быстро выпили и закусили.

Вытирая большим, ароматным платком рот, Иосиф подошел к портрету жены топливного магната. Отличительными чертами этой достойной женщины были пухлые красные губы, высокая грудь, цепочка родинок на правой щеке. Кроме того, у нее были настолько голубые глаза, что становилось понятно: голубизна оговаривалась особо и оплачивалась по отдельной статье.

– Ответ неверный, - с глубокой печалью сказал Иосиф.
– Сиглави вообще не заказывали! Жена должна была сидеть на хадбане. Хадбан отличается общей удлиненностью рычагов по сравнению с кохейланами и меньшей породностью по сравнению с сиглави. Но главное не это, а рост хадбана. Это высокая лошадь, а жена у него - миниатюрная. Задумка была в том, чтобы подчеркнуть женственность натуры. Ему также хотелось показать хадбана во всей красе. Ведь плечо у хадбанов лучше, чем у кохейланов; даже сиглави редко имеют такое плечо...

– И все-таки я не понимаю, - Иван взял Иосифа за локоть, - я не понимаю: почему она позвонила и мне, и тебе?

– Кто?

– Кто-кто! Маша!

– Ну, позвонила и позвонила!
– Иосиф отцепил его руку и повернулся к большой картине, где все семейство магната мчалось по зеленым полям. Обратим внимание на этих лошадей, - Иосиф нервничал, ему хотелось говорить и говорить.
– Здесь мы имеем терскую породу. С какого бока клиенту захотелось терских лошадей, когда везде арабские скакуны, непонятно, но он платит деньги и поэтому его слово закон. Тут ты ничего испортить не смог. Несомненно, что две кобылы, на которых ты посадил детей, по прямой линии происходят от знаменитого Ценителя, а вот кобыла под нашим клиентом и жеребец под его женой - от не менее знаменитого Цилиндра. Наследственные черты Цилиндра особенно заметны при этом, надо отметить, - очень удачном ракурсе. Сразу видна едва заметная косолапость и у жеребца, и у кобылы, косолапость внутрь правой передней и легкая саблистость задних ног. Однако движения - безукоризненные... Безукоризненные...

Ваня загасил сигарету и, обращаясь в пространство, сказал:

– Но у каждого человека один отец. Она позвонила тебе, а потом позвонила мне. Она что, сама не знает?

Иосиф словно его не слышал, он стоял перед картиной и говорил:

– ...на первых этапах племенной работы широко применялось родственное разведение. Часто дочери Ценителя крылись Цилиндром, а дочери Цилиндра Ценителем...

Иосиф нес свою околесицу, а я думал, что Маша здорово запуталась: и Ващинский, и Ванька, и Иосиф Акбарович виделись ею отцами убиенного сына, но ведь нельзя было сбрасывать со счетов и меня! Я-то не менее других мог претендовать на отцовство, мы все-таки жили вместе непосредственно перед ее фортелем, перед тем, как она в спешном порядке вышла замуж за того здоровенного американца, которого привела безумная Катька и которого она явно готовила для себя, но, будучи вся в рефлексиях и сомнениях, колебалась, а Маша - пришла-увидела-победила, они сочетались на Грибоедова и почти тут

же уехали, что дало повод Иосифу сказать, будто американец вовсе не инженер-электрик и приезжал к нам не монтировать установку в Институте физики твердого тела, а был цэрэушником: с такой скоростью все провернуть мог только цэрэушник. Помнится, что Иосиф как-то намекал, что и Маша вела себя в последнее время перед фортелем странно, что выспрашивала того же Иосифа о его работе, словно собирала информацию. Я тогда сказал Иосифу, что никому его вонючий банно-прачечный комбинат не интересен, что интерес представляет лишь возможность попариться в номерах с какими-нибудь официантками да получать постоянно от Иосифа взятки, а как там все устроено, что за чем идет, чем управляется - полная фигня, и мой дорогой Акбарович обиделся. Он обиделся так, что мы не разговаривали несколько лет, нас помирил Иван, и, когда мы помирились, Иосиф уже занимался не помывками-постирушками, а лошадьми и конюшнями.

Тут мой мобильный заиграл Сороковую Моцарта. Он наяривал, он пиликал во всю.

– Да!
– ответил я.

– Это я, - сказала Маша, сказала таким тоном, будто мы расстались лишь вчера, пару часов назад, только что.
– Я тебе звонила домой, у тебя автоответчик. Ну и гнусный же у него голосок! Ты где?

– У Ивана, в мастерской...

– Тем лучше! Ты знаешь?

– Да, на него наезжают какие-то козлы, он не сможет расплатиться с долгами, его покалечат или того хуже, но я думаю он выкрутится, он преодолеет...

– У тебя был сын, - тихо, спокойно, словно повторяя надоевшую, но необходимую речевку произнесла Маша.
– А теперь его нет. У него были твои глаза и он так же начинал заикаться, если нервничал. Его убили. Убили...

– А-а... Ты, ты вот что...
– я подыскивал слова, но они почему-то ускользали.

– Встреть завтра, рейс...
– речевка кончилась, Маша спокойно продиктовала номер.
– Из Лондона. Там трое человек. Мальчик и две девочки. Одна девочка - слепая. Помоги им... Какое горе, какое горе!..

Вот так я и стоял с трубкой посредине Ванькиной мастерской, а эти двое смотрели на меня и ждали, что я им что-то скажу. Вот так я и узнал, что это у меня, оказывается, был сын. Что мои подозрения небеспочвенны. Что это моего сына убили в маленьком провинциальном городке. Моего, не сына Иосифа, не сына Ивана, и уж тем более - не Ващинского.

Барайтан

...Рассказывают, что эту породу более других любил Салах ад-Дин, правитель области Хум, гордившийся, что зовут его так же, как и знаменитого Саладдина. Салах ад-Дин обладал многими преимуществами, но два недостатка перевешивали все его достоинства: Салах ад-Дин не боялся ни своего земного царя, ни царя небесного. От этого в нем бродила глухая ярость, которую он пытался утолить дикими скачками, причем мчался по холмам один, на своем барайтане, без устали стегая по вздымающимся лошадиным бокам нагайкой. Но ярость Салах ад-Дина была не то, что пена с лошадиной морды: она никуда не девалась, была всегда с ним, и очень многие от его ярости пострадали. Так, при осаде Масурры Салах ад-Дин послал к осажденным узнать, достаточно ли у них материи. Осажденные спросили - в своем ли он уме, если собирается торговать в такое время. "Это я интересуюсь, хватит ли на всех вас саванов!" - сказал Салах ад-Дин, а когда взял крепость, приказал убивать каждого. Приближенные просили его пощадить хотя бы женщин, девочек и стариков, но Салах ад-Дин только стегнул барайтана и направил скакуна в горы...

Это была чудовищная ночь: бессонница - после определенной дозы во мне отщелкиваются какие-то предохранители, грёзы приходят наяву, любые, самые радикальные средства спасения работают впустую, - изжога, жажда и вместе с нею - постоянное желание помочиться! Всё - одновременно, а ещё - головная боль, как же без неё, как же!..

Иван постелил на антресоли, было жестко, я крутился с боку на бок, подо мной противно скрипел топчан. Когда я спускался вниз, то скрипели ступени лестницы, я стукался головой о притолоку и сквозь зубы ругался, когда - и помочившись и выпив как следует воды, - поднимался, ступени скрипели вновь, я вновь стукался, значительно больнее, чем при спуске, и ругался уже в голос.