Аракчеевский сынок

Салиас-де-Турнемир Евгений Андреевич

– Господин Бессонов! Потрудитесь поскорее сказать то, что вы желаете.

– Считаю долгом, – опять громко заговорил гусар, волнуясь и размахивая руками, – мой долг сказать… Я полагаю, что баронесса Ева Нейдшильд одна в…

Шумский сразу поднялся с места, несколько изменившись в лице, и выкрикнул:

– Потрудитесь сказать в нескольких словах то, что вы желаете, без предисловий. Ну-с!..

Гусар произнес еще несколько слов, которые были снова вступлением, и Шумский перебил его:

– Я вас прошу сказать в трех-четырех

словах, в чем дело, или я попрошу вас…

Шумский не договорил. Но тем не менее присутствующие поняли, что это была угроза, и угроза понятная. – Что мог хозяин сделать, кроме одного – попросить гостя убраться.

Вероятно, гусар понял то же самое, потому что вдруг произнес:

– Извольте. Сегодня в шесть часов был обед в трактире на Литейном. Собрались друзья и приятели одного улана по фамилии фон Энзе и пили за его здоровье и за здоровье его невесты баронессы Евы Нейдшильд.

Наступило гробовое молчание. Все сидящие обернулись на Шумского. Он стоял истуканом, разинув рот. Гусар шлепнулся на свое место и что-то бормотал, но никто не слушал, и глаза всех приковались к лицу хозяина.

Наконец, Шумский пришел в себя, провел рукой по голове и вымолвил:

– Господин Бессонов! Я почти не имею чести вас знать. Я вас вижу в первый раз. Сейчас мой приятель Квашнин отнесся об вас самым выгодным образом. Тем не менее, ваш поступок… Я не знаю, что сказать вам. Это бессмысленно. Потрудитесь, по крайней мере, подробнее объясниться.

– Вы сами потребовали неотступно, – отозвался громко гусар, – чтобы я выразился кратко.

– Теперь я прошу вас объясниться, как бы подробно ни было.

Гусар снова поднялся, как бы собираясь говорить речь, но, вместе с тем, он взял за руку своего соседа и, потащив его, заставил подняться тоже.

– Вот-с, кто это говорит. – Я там не присутствовал. Мне сейчас сообщили, и я счел долгом сказать это вслух. Хорошо ли, дурно ли я поступил – не знаю.

Шумский присмотрелся к соседу гусара, узнал в нем полунемца-офицера, которого он изредка видал, но теперь не мог вспомнить его фамилию.

– Потрудитесь вы, – выговорил Шумский, – объяснить все.

Офицерик – худенький, бледный, лет 20-ти, робко оперся руками на стол и, смущаясь, слезливо и плаксиво, как бы прося прощения, выговорил:

– Я, право, не виноват-с. Это господин Бессонов. – Я ему сказал на ухо, а он – вслух.

– Не в том дело, – глухо произнес Шумский. – Потрудитесь сказать: вы были лично на этом обеде?

– Был-с.

– Вы сами? Были?

– Я был-с.

– И что же на нем произошло?

– Фон Энзе нам объяснил, что он женится. Мы его поздравляли с шампанским.

– На ком?

– На баронессе Нейдшильд, беловолосой, как ее зовут.

– Это вранье! – воскликнул Шумский. – Вы бредите.

Офицер с кислой миной развел руками и сел на место.

XLVI

Наступило

гробовое молчание. Шумский сидел бледный, руки его слегка дрожали. Он сразу понял, что офицерик не лжет, а фон Энзе без повода не способен на такую бессмысленную выходку, следовательно, если все это было в действительности, то случилось что-то ужасное, едва вероятное. Шумскому чудилось, что стол и все сидящие за ним начинают кружиться и исчезать в его глазах. Если бы не прирожденное самолюбие, то, быть может, с ним бы сделалось дурно. Но внезапная мысль разыграть глупую и смешную роль – лишиться сознания, как баба или барышня – сразу отрезвила его и как бы освежила голову.

Через несколько секунд Шумский уже окончательно пришел в себя и увидел стоящего перед собою приятеля. Квашнин, очевидно, повторял уже в третий раз:

– Надо объяснить тотчас, не оставлять.

– Да-да! – отозвался Шумский.

– Надо толком объяснить, – повторял Квашнин.

И, не дожидаясь ответа Шуйского, Квашнин перешел на другой край стола. Гусар и офицерик поднялись с мест и стали переговариваться с Квашниным, но несколько голосов закричало отовсюду:

– Громче! громче!

– Можете вы, наконец, толково рассказать, а не мямлить! – воскликнул Квашнин нетерпеливо и наступая на офицерика. – Говорите подробнее. Начните сначала…

– Да что же я буду начинать? Что сначала? Что же я еще скажу? – плаксиво отозвался тот. – Меня пригласил господин фон Энзе. Я был у него. Обедали. Он позвал всех приятелей, чтобы праздновать. Пили за его здоровье и за здоровье его невесты. Что же я еще-то скажу? Когда здесь Михаил Андреевич объявил точка в точку то же самое, я, понятное дело, удивился и господину Бессонову сказал, а он всем сказал. Вот и все. Что же я-то тут!

Квашнин развел руками, потом двинулся и вернулся на свое место. Но пока он шел и садился, за столом царило мертвое молчание.

– Это невероятно! – проговорил Шумский. – Это что-нибудь… невероятное… – повторил он, чувствуя, что ре находит слов.

Но вдруг иная мысль пришла ему на ум.

– Господа! – громче выговорил он. – Так ли, эдак ли, но я еще нечто… Я предложу еще тост, который попрошу вас оставить втайне. Пожелайте мне остаться невредимым на сих днях, так как я буду драться насмерть с господином фон Энзе.

На этот раз не все гости, а только некоторые, быстро и, будто весело, схватились за стаканы. Это были те, которые готовы были пить за все, за жениха, за дуэль, за смерть, за потоп, за светопреставление…

Шумский, сидя недвижно, молчал, как убитый. Говор за столом не клеился. Всем было неловко. Шумский настолько глубоко задумался, как если бы забыл, что сидит за столом, где человек пятьдесят гостей.

Одна и та же мысль неотступно вертелась в его голове и, как гнет, давила мозг. Шумский повторял мысленно: