Арбат
Шрифт:
— Ты пойми, — учит Бульдог, — торговать надо не книгу, а клиента, его надо танцевать, читать его глаза, смотреть на руки, как раскрывает переплет… Настоящий любитель держит книгу как девушку за талию — в одно касание, а не облапливает. Он никогда не будет и держать, и листать книгу одной и той же рукой. Дороже всех плятят шизанутые интеллектуалы-нувориши. Это тебе не «новые русские» с залитыми жиром мозгами, которые удавятся за лишнюю десятку и ходят с золотой цепью на груди. Может, у него ничего в жизни больше и нет, кроме цепи этой. Богатый человек не вешает цепь на башку для показухи, ему показуха не нужна. Показуха нужна вшиварям-духарям в черных замшевых туфлях с тупыми носками. Ты всегда бери в учет прикид, на шузы мельком кинь взгляд… Вот у меня был продавец из обувщиков, тот мигом переквалифицировался в книжника, отличал влет Китай от Турции, от Германии… Книгу знать хорошо, а важнее — людей. Я «Камасутру» могу скинуть за 200 лоху, потому что ж с него взять, ежели он и есть лох, а «новый русский» больше 300 не даст, он никогда не купит влет, он пройдет по ряду и вызнает цену, а цена, сам знаешь, у нас у всех одна — братская! Но вернется ко мне, потому что я с ним поговорил, а значит, со мной уже есть контакт и можно поторговаться. Для «нового русского» поторговаться — это же кайф, это же принцип жизни, он всегда ищет во всем прогиб со стороны
— А как же. Известный молдавский писатель…
— Вот именно. Да нет такого писателя. Это коллективный псевдоним. Написали Поженян, Василий Аксенов и этот… выскочило из головы… Авидий Горчаков. Плод выпендрежа, отрыжка незрелых авангардистов, жаждущих подзаработать на ходовом детективе… В свое время эта вещь наделала шума. Был ажиотажик. Игровая штучка. Не без блеска аксеновской стилистики. Для старых партийцев — это ностальгическая заноза в сознании, веха времени. Ну я и заломил за эту веху три тысячи. Плати, говорю, авансом, а к вечеру достану. Страшный дефицит! Коллекционный раритет… Он уехал, а я кинулся в ЦДЛ, в Союз писателей, в буфет, где квасят опустившиеся писатели и всякая окололитературная шушера, эстетствующие слизняки…
— Две сотни платишь? — говорит один писателишка с мышиными слезящимися глазками. От него так и шибает нищетой. Но сам себе на уме. Я говорю — плачу триста! Тогда, говорит, бери мотор и едем в Переделкино. Я тебе еще и автограф Гришки Поженяна организую. И организовал-таки. Хотел подписать «Поженян», но я настоял чтобы подписал: «От Гривадия Гарпожакса с любовью неутомимому читателю Борису Ельцину». С автографом ушла книженция за двести баксов. Тот лох от Бори к нам еще раз пять приезжал. Новых книг, говорит, Ельцин не читает, библиотеки дома не держит. А взбрендит что-то в голову — велит достать. Мне велит. Домашние и не знают, откуда у него книги появляются…
Несмотря на отчаянные, титанические усилия образовать своих продавцов, набираемых из люмпен-пролетариата, спившихся, деградировавших инженеров, эмэнэсов, художников, ученых, обанкротившихся коммерсантов, молдаван, русских, хохлов, казахов, узбеков, с регистрацией и без, Бульдог терпел фиаско, его постоянно обворовывали сами продавцы, подкладывая на столы «левый» товар. Три-четыре книги в день утаскивали ушлые клиенты, уличные мелкие воришки, тут же перепродававшие их лоточникам на другой стороне улицы за треть цены. В основном воровали молодые девицы, работавшие в паре с ухажером: ухажер отвлекал продавца на одном конце стола, а девица незаметным жестом умыкала книгу под плащ или джинсовую куртку. Бульдог списывал ворованный товар, распекал продавца, грозя уволить. Но где было взять нового? Книжным продавцом надо родиться. Надо болеть книгой. В Москву, ставшую Меккой безработных всего бывшего СССР, хлынули сотни тысяч людей, придумавших себе профессию «продавец». Продавец неважно чего. Продавец всего: ботинок, компьютеров, окорочков, самолетов, пароходов, презервативов. Это так удобно, так соблазнительно-просто — обрести профессию за пять минут, назвавшись продавцом. Не надо учиться, получать какие-то дипломы, свидетельства, а заработок покруче, чем у врачей, инженеров, учителей. Любой деградант, алкаш со стажем, протрезвевший по причине отсутствия денег, объявляли себя продавцами, в продавцы ринулись и малооплачиваемые научные работники, и оказавшиеся за бортом жизни журналисты. Из хорошего продавца вырастали коммерсанты, предприниматели. Это была кузница мелких и средних бизнесменов. Но таковых были единицы. Большую часть составляли отбросы, отрыжка общества, неудачники, сломленные жизнью. И именно эти поблекшие представители гомо сапиенсов попадали к Бульдогу. Ему катастрофически не везло на продавцов, хотя платил он им по-божески: десять процентов с выручки плюс сто рублей в день за выход.
…В мире уличных лоточников есть три вида продавцов: дундук, попугай и певчий дрозд. Дундук — он и есть дундук, лицо его малоподвижно, лицевые мышцы недоразвиты, улыбается он крайне редко, молча стоит у лотка, как часовой-первогодок у поленницы дров, и вяло отражает в своих опрокинутых внутрь глазах, как в стоячей луже, стремительно протекающую мимо него пеструю уличную жизнь Арбата. Он не ловит возбужденным зрачком красивых девушек, их ладные тугие попки, не вычисляет в людском потоке возможного покупателя, воров, коммерсантов, бандитов, банкиров, припарковывающих машины на углу у БКФ-банка. Его сознание не задевает проносящаяся мимо в сверкающих лимузинах, «тойотах», «лендроверах» богатая жизнь. Он не фокусирует зрачок на выражении лиц прохожих, он равнодушен к скрывающейся за яркой прыгающей рекламой неоновых огней жизни казино «Корона» на противоположной стороне улицы, куда входишь за пятьсот рублей, получаешь десять красных фишек и обретаешь право бесплатно пить все, что угодно, в баре, где нет никакой закуски, где тихо журчит золотоносная, доллароносная мутноватая струйка жизни круглые сутки без разделения на ночь и день, лето, зиму, осень. Рулетка не знает времени, не знает времен года. И ты обретаешь всего за пятьсот рублей вход в этот мир и можешь не выходить отсюда
— Эй, дундук, проснись, — слегка толкает его в бок сосед по лотку, — у тебя стибрили книгу, вон вихляет в красных штанах рыжая наркоманка…
Дундук бежит, хватает рыжую за руку, пытается обыскать, но тут вмешивается ее долговязый партнер с полубритой головой, подбегает еще какой-то парень с петушиным красным гребнем грязных мочалистых волос. Закипает драка, дундук вынужден отступить, он беспомощно и растерянно раззевает рот в немом, застывшем возгласе так и не вырвавшегося возмущения, он парализован наглостью воров, грозящих его избить за то, что пристает к девушке посреди улицы средь бела дня. Он очень зол, но еще больше растерян, эта дурацкая история с ворованной книгой вырвала его из сна оцепенения, из мира грез, нарушила сладостный покой отупляющей отключки, чарующих скачущих самопроизвольно в мозгу видений, искрения обгоревших контактов на полюсах полушарий. Он смотрит на воров с какого-то огромного нематериального космического расстояния, где неважно — жив ты или мертв, живешь или умер, существовал или будешь существовать после переселения души, оттуда, где нет ни книг, ни казино, ни воров, ни обкраденных, ни назойливых, привередливых читателей, ни бандитов-приватизаторов, ни налоговых инспекторов, советников управ, мэров и вице-мэров.
И надо же случиться такому, что воровка украла книгу, толстенную книгу профессора Гурджиева «Письма Вельзевула к сыну», где он писал о том, что 90 % всего человечества пребывает во сне, люди живут и как бы не живут, изредка пробуждаясь для совершения половых актов, чтобы поесть, Попить, оправиться и снова погрузиться в сладостный мутный сон… И уплыл бы профессор Гурджиев в сизые бензиновые уличные дали Арбата с Люськой-наркоманкой и ее дружками, которым надо было срочно ширануться и поймать кайф, но не тут-то было: в дело вмешался певчий дрозд. Певчий дрозд в образе Василия Мочалкина, продавца, стоявшего через лоток от дундука Николая Голенищева родом из славного города Рязани. Мочалкин с усмешкой наблюдал всю эту сцену, ему стало жаль Голенищева, он подскочил к Люське-наркоманке, выхватил у нее из-за куртки книгу мудреца Гурджиева и коротко обронил:
— Валите живо, изуродую!
Владелец петушиного гребня, гармонировавшего с фиолетово-сизым фингалом под глазом, тотчас осознал весь жестокий реализм этих слов, а главное — их неприкрытую правдивость и прямоту и метнулся к подземному переходу. За ним пристыженно засеменила Люська, уже обдумывая на ходу, где бы что украсть, пока не приспела ломка…
4
Увы, мудрец Гурджиев не дожил до замечательных времен, когда улицы Москвы украсились миллионами лотков, киосков, палаток, тентов, тонарой, хот-догов и мини-маркетов, он так и не узнал, что человечество обогатится такой разновидностью лоточников, как певчий дрозд, — авангард и опора уличной торговли, столичной торговли, потому что без торговли, без уличной торговли Москва это не Москва, иначе где же взять деньги для взяток главам управ, заместителям и заместителям заместителей, советникам префектов, начальникам административных инспекций и прочим мелким отцам города и матерям Первопрестольной, мачехам и отчимам от генеалогического древа городских властей, взращенных и вспоенных сотнями Василиев Мочалкиных.
О Мочалкине в лоточных рядах говорили так: «Он может продать все, даже крошки со стола… Даже рваные башмаки… Выдумает легенду! Ну загнет, что это башмаки вице-премьера Валентины Матвиенко еще тех времен, когда она была никто, можно сказать, только подкрадывалась к властным структурам, прощупывала пульс политики или политиков… И купит-таки какой-нибудь дурак. У нас на Руси дураков — пруд пруди. Особенно среди коллекционеров. А в Москве их по статистике — семнадцать тысяч триста сорок один придурок. Собирают все: от мыльниц, утюгов, книг, спичечных коробков до самолетов и танков времен Второй мировой войны…»
Мочалкин никогда сразу не наседал на покупателя, как это делает попугай, едва несозревший читатель подойдет к столу и рысканет по обложкам в предвкушении наслаждения масляными глазами. Мочалкин издали, от края торгового пространства или ландшафта, обстреливал клиента прищуренным усмешливым взглядом и, если хотел, раздевал до скелета, до остова души, делая попутно рентгеноскопию кошелька. Он давал клиенту освоиться, оглядеться, впитать, можно сказать, запах его торгового пространства, проникнуться богатством тщательно подобранного ассортимента: тут были самые скандальные мемуары, отповеди, исповеди, трактаты, небольшая подборка-библиотечка для «голубых», семь ведущих шедевров для записных наркоманов, ну, например, непревзойденный, виртуознейший художник и мыслитель, беспределыцик подсознания, препаратор больных душ Уильям Берроуз, наверное и сам наркоман в прошлом, иначе откуда же знание таких глубин в его эпохальной «Мягкой машине», в романе «Джанки»… Впрочем, достаточно ему рекламы, а то зазнается. Но упаси вас бог спутать его с приключением прошлого века Эдгаром Берроузом, которого сейчас не продашь и за рубль. Поумнел народец. Нельзя не обронить ласковых слов и даже фраз в адрес такого мастера наркотической художественной тусовки, как Хантер Томпсон, автор романа «Страх и ненависть в Лас-Вегасе», тоже украшение стола Мочалкина. Василий лично перечитал роман два раза с интервалом в месяц. Он расхваливал его перед покупателями не словами рекламных нудных и навязчивых приставал, а в форме беседы, задушевной беседы двух мирных, но истинных ценителей искусства. Вот его слова, запечатленные Костей на магнитофон для потомков и, возможно, для музея торгового искусства, который непременно построят торгаши вскладчину. Секите: «Это не роман, нет, это нечто большее, это закодированное словами биополе, трансформирующее при чтении в сознание все то, что переживал автор в момент созидания. Да вы пробегите глазами любую страницу, ну хоть здесь… Ну что, ловите, какая экспрессия, какой вулканище… Какой напор, эротический напор. Здоровый советский писатель, да и западный здоровый рядовой писатель так не сможет написать, хоть расшибись, это эмоциональный водопад больного гения. Вы замечаете, какая стилистика, какая силища языка, какие колоритные словечки, эта нарочитая грубость… Прочтешь сорок страниц — и ты заряжен энергией на весь день. Это не роман, это подзарядное устройство! На днях я купил кассету с фильмом Терри Гиллама по этому роману… Думал, получу еще большее удовольствие, чем от романа. Парадокс! Этот роман нельзя было экранизировать… Ведь фабулы нет. Это роман о состоянии души, о видении мира глазами больного, горячечного гения. Фильм слаб! Вся сила романа не в фабуле, а в самом тексте, в словесном ряде, генерирующем в читателе эмоции автора…»