Арбатская излучина
Шрифт:
А Эмма? Эмма «прилагалась к сему» и была вовсе не обременительным, а весьма уместным приложением к этой мотыльковой и вместе с тем полной глубоких впечатлений жизни, которую он только начал, но надеялся продолжить, не видя к тому никаких препятствий.
Он долго жил этими воспоминаниями в деловом городе Лейпциге, некогда приюте муз, голоса которых теперь заглушили рекламная шумиха, сигналы машин и завывания джазов. В Лейпциге — столице пушной торговли.
Евгений искренне привязался к дяде Конраду. Он не знал семьи, осиротев так рано, а теперь обрел ее. И был за это благодарен. Коммерция была ему глубоко противна,
А Эмма? Эмма вела дом, была послушна отцу на равных с мужем, а когда родилась дочь, оказалась любящей матерью. Все хорошо? Вроде бы. Но все чаще тоска хватала его за горло, мутила мысли. Чего бы он хотел? Может быть, свободы. Свободы от деловых забот? Да. От семьи? С некоторыми колебаниями, но все же — да! Ему самому иногда казались странными эти приступы жестокой меланхолии, но она не отпускала его, и со страхом он наблюдал ритмичность ее повторения, словно это была неизлечимая и непонятная болезнь, имеющая свои циклы, свои сроки.
Но — увы! — не подвластная медицине. Да что же это такое? Почему не тешил его в такое время даже лепет дочки? Светлые Эммины волосы у нее уже заметно потемнели, и ему казалось, что со временем она будет красива со своим пока еще кукольным личиком…
А Эмма? Ее время пришло тотчас после смерти отца, оплаканного ею с положенной мерой слез, траура, визитов соболезнования, хлопот по введению в права наследства.
И только позже он ясно увидел, как произошло возвышение Эммы, ее выступление на первый план. Казалось бы, всегда отдаленная от дел, смутно разбирающаяся в сложностях торгового мира, Эмма вдруг обнаружила трезвую, спокойную энергию в решении чисто практических задач.
И к удивлению мужа, в один прекрасный день с цифрами в руках показала ему нерентабельность их дела и даже опасность грозящего им банкротства. Она убедительно раскрывала несостоятельность практики своего отца в иное время, когда подобное их делу предприятие выходит на рынок, уже поделенный фирмами-акулами. И никакая добрая слава, и даже старинное слово «реноме» не помогут выдержать борьбу с фирмами, подавляющими их капиталом, маневренностью и, главное, объединением.
Что же следовало предпринять? На наиболее выгодных, а вернее, на наименее убыточных условиях поступиться своей самостоятельностью, снять вывеску, добрую сотню лет осенявшую подъезд мрачноватого дома с магазином со стороны улицы и уютной старомодной виллой в глубине сада. Сделаться одним из многих…
Эмма говорила об этом деловито, без сантиментов, удивляя мужа все больше этими вновь открывшимися ему своими качествами.
Он не мог не признать здравого смысла в ее рассуждениях.
…Да, все же был у него свой кров, свой очаг, и сейчас тепло его грозил выдуть ветер нового времени, нового порядка, который был не за горами… Как он сказал это: «Не за горами»? В голосе Венцеля была уверенность человека, имеющего корни в действительности…
В зале ресторана было по-прежнему пустынно и тихо. Старинные часы пробили четверть. Он не считал ударов. Свинцовое отчуждение заполнило его всего, и он уже не пускал, не
Подавая ему макинтош, служитель сказал:
— На улице ливень, господин Лавровски, подогнать ваш «Вандерер»?
— Машина у самого входа, — отказался он. И когда он очутился в коробочке обжитой и любимой им маленькой ходкой машины, когда он тронулся через густую водную завесу по черному от катящейся по нему воды асфальту, он подумал: современная ладья Харона везет через Стикс еще одного неудачника.
Он открыл дверь своим ключом и прошел в кабинет. Он всегда любил оружие, но не держал его на виду, как другие коллекционеры. В деревянных ящиках покоились старинные кольты, изящные зауэры, аляповатые смит-вессоны и кокетливые меллиоры.
Он выбрал браунинг второй номер, безотказный, надежный пистолет. Заполнил обойму, вогнал патрон в ствол.
Представил себе ясно, что выхода у него нет и лучше выйти из игры до того, как он покатится вниз…
Он поискал на столе бумагу, чтобы написать последние распоряжения, — завещание давно лежало в сейфе банка — и увидел письмо со швейцарскими марками.
Когда он распечатывал его, смутная, совсем неотчетливая мысль коснулась его. Прикосновение это было отрадным, как глоток воды в пересохшем горле.
Письмо было деловое: его контрагент в Лозанне приглашал его приехать для решения ряда вопросов. Он не вник в их суть. Ему важно было только одно: ценою больших потерь, лишившись многого, но можно было, вероятно, можно было оказаться в другой стране. Начать жизнь скромную, по другим параметрам, но возможную. У него был счет в швейцарском банке и связи в тамошнем коммерческом мире.
Выбраться было непросто. Они покинули Германию в декабре 1932 года. В январе 1933-го власть захватили нацисты…
III
Летом 1943 года в маленьком швейцарском городке, где они жили, война чувствовалась, как чувствуется бой людьми, укрывшимися от него в глубоком подземелье. Над ними прокатываются валы артиллерийских сражений, их гул и сотрясение воздуха глухо передается сюда на глубину, над ними проходят колонны, бегут цепи бойцов, падают мертвые, уползают раненые…
Так в этом тихом углу, где застала их война с Россией, многие годы прислушивались они к далекому грохоту ее, искали в небе отблеск ее зарева и в печатных строках газет не находили ответа на единственный вопрос: когда конец?
Они никуда не выехали в то лето, кров собственного дома казался им самым надежным убежищем в это страшное время.
Для Лавровского оно было вдвойне страшным: ему снились родные места, он видел страну, залитую кровью, занесенную пеплом, видел ее гибель и ничего не мог… Он числился подданным чужого государства, и никому, ни одному человеку в мире не было никакого дела до его переживаний.
Никому. Меньше всего его жене Эмме. Из тоненькой голубоглазой девочки она превратилась в красивую, уверенную в себе женщину. Железной рукой вела она дом, распоряжалась умно и расчетливо немалыми деньгами, доставшимися от отца.