Арбатская повесть

Елкин Анатолий Сергеевич

писал поэт Анатолий Сергеев [2] , обращаясь к памяти Натали.

В его небольшой поэме «У портрета Натальи Гончаровой», пожалуй, сделана попытка «соединить, казалось бы, несоединимое».

Нет, поэт не «оправдывает» Натали. Напротив, строки его безжалостно суровы:

…Приятно восхищенье вызывать, Не замечая рядом путь тернистый. А Пушкину? Кого на помощь звать?! Ведь есть рубеж, где надо выбирать — В предатели идти иль в декабристки. Волконской свет не расточал елей. Как путь в Сибирь — ходить по грани зыбкой. Что стоило Дантесу — гнев бровей, Презрительную,

гордую улыбку! Что вы теряли? Что найти могли? Не нужно быть пророком иль мессией, Чтоб понимать — с кем вы по жизни шли, Что он — не ваша собственность — России! «Люблю!..», «Скучаю…», «Верю…», «Не продам…» — По вашим письмам это нам знакомо. Но час пришел — и вот цена словам! А как безмерно всемогуще слово! Оно — и меч, и счастье, и приказ. Оно людей из праха поднимает. Им, как щитом, в неотвратимый час Любимых от удара заслоняют. Одно лишь слово!.. Не поймут века, Как в этот час, играя бровью тонкой, Вы упивались лестью подлеца И милостиво слушали подонка? «Люблю!..» — и молний не было б с небес! «Люблю!..» — как в полночь пламя яркой свечки. «Люблю!..» — что стоил бы тогда Дантес?! Что было б защищать на Черной речке!..

2

Псевдоним автора этой книги.

Действительно, разве каждый из нас не задавал себе в душе таких вопросов? И хотя поправить непоправимое невозможно, психологически объяснить поведение Натали в последние недели жизни Пушкина весьма трудно. С точки зрения наших современников, конечно. Но не мы, видимо, ей судьи. Расплата за случайные, неверные, не продиктованные сердцем шаги была для Гончаровой действительно беспощадной.

Хотя ей, как и ее мужу, уже было уготовано бессмертие:

Отчаяние призрачное вдов — И траур — в меру. Слезы — тоже в меру. И лишь поручик Лермонтов готов За смерть Его на смерть идти к барьеру. Он очень скоро — ненависть звала! — Под черным ливнем на опушке леса Получит пулю из того ж ствола, Который вложен был в ладонь Дантеса. Лишь эхом боль замечется в горах. А к женщинам бессмертье не сурово… Ведь Гончарова — Пушкина в веках. Брак новый — примечанье к Гончаровой… На пепелищах разоренных гнезд Зола от ветра горьким дымом тянет. А он — вне смерти — свет угасших звезд. Он бесконечно кровоточит в ране…

Но в каждой исповеди должен быть логический конец. Есть он и в поэме. Но, замечаете, — сердце заявляет о себе, вступая в бой с «логикой», — некая раздвоенность чувств.

Сердце не может поставить безоговорочные точки над «i»:

Простой листок, исчерканный слегка, Как тропка к совершенству. И — поверьте: Держала ваша тонкая рука Твое и человечества бессмертье. Такое кто заполучал сполна?! Как дар богов, его любовь хранима… Над Невским всходит стылая луна. Светла печаль. И жизнь необратима. . . . . . . . . . . . . . . . Истории

тревожные пути — Нашествия, и мятежи, и фронды. Какою вас сегодня в мир вести? Как клевету от правды отмести?.. Мне трудно от портрета отойти С загадочной улыбкой Джиоконды.

Наталья Николаевна снова остается загадочной Джиокондой. Сфинксом, не выдавшим человечеству своей тайны. Уверенность решительного утверждения ушла из стиха. В недоговоренности подтекста его смятенность чувств осталась.

5. СЛЕДСТВИЕ, ЗАТЯНУВШЕЕСЯ НА ВЕКА

С директором Московского музея А. С. Пушкина Александром Зиновьевичем Крейном вначале я познакомился заочно по его книге «Рождение музея», написанной скорее как поэма, а не как размышления пушкиниста. Когда Ираклий Андроников готовил к ней предисловие, то тоже не сдержал пиетета: не преклониться перед тем, что сделано А. З. Крейном и его коллегами, действительно, нельзя:

«Московский музей А. С. Пушкина — в постоянном движении, в поисках, в кипении творчества. Эти люди ищут новые формы работы, глубоко убежденные в том, что музей — одно из самых современных созданий советской культуры, устремленное не назад, а вперед. И этот взгляд, поддержанный и утверждаемый всей судьбой, всей практикой Музея Пушкина, составляет основное направление книги, ее содержание и пафос…»

Мы встречаемся с Александром Зиновьевичем.

Это произошло в дни, когда Моссовет принял решение передать дом на Арбате, где жил Пушкин, музею.

Я обожаю людей такой нервной, могучей нравственной силы и энергии.

Крейн пришел в журнал «Москва», и, едва мы расположились удобно для разговора, он обрушил на нас с Михаилом Николаевичем Алексеевым такой сверкающий каскад идей, предложений и «сверхсрочных» «надобностей», что, осуществи и сотую часть их, пришлось бы, наверное, заново перекроить весь старый Арбат, перенести проспект Калинина с его многоэтажными громадами куда-нибудь на Воробьевы горы, чтобы сохранить каждую тропку, переулок, двор, которыми ходил Пушкин или которые в какой-либо, пусть самой отдаленной, связи соотносились с его именем.

Любовь, когда она горит жарким огнем, всегда покоряет. А здесь сверкала такая истинная, высокая любовь к великому поэту, что нельзя было не преклониться перед ней, не понять ее, не стать союзником пушкиниста в реализации любых, может быть, даже несбыточных проектов.

Словом, утром, бросив все дела, я уже несся в Музей Пушкина, чтобы срочно готовить в номер материалы.

Крейн с таким видом, словно был личным владельцем Британского музея, водил меня по залам, запасникам и подвалам дома на бывшей Пречистенке — старой усадьбы, раскинувшейся между Чертольским и Хрущевским переулками.

Все, что я видел, действительно поражало, и было непостижимо, как все это можно было собрать в середине XX века, не трогая известных ленинградских коллекций.

Вот Московский Художественный театр дарит музею прядь волос А. С. Пушкина, когда-то преподнесенную К. С. Станиславскому артисткой Е. В. Шиловской. Ленинская библиотека — несколько тысяч томов Пушкинианы. Библиотека имени Салтыкова-Щедрина — первые издания «Руслана и Людмилы», «Кавказского пленника», «Истории пугачевского бунта». Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина — 127 «единиц живописи, графики, предметов убранства». Исторический музей — 100 «единиц». Музей Революции — 473… Перечень этот можно продолжать бесконечно. И главное — личные дары. («Когда вчитываешься в книгу даров, она предстает в новом, неожиданном качестве, не как книга регистрации музейных ценностей, а как увлекательная книга живой любви к Пушкину наших современников» — А. З. Крейн).

«География» даров? — Весь Советский Союз. Люди решительно всех профессий.

Газеты тогда сообщали:

«…По решению Моссовета в этом доме предполагается создание экспозиции, рассказывающей о жизни поэта. Будет полностью воссоздана обстановка квартиры Пушкиных, посетители смогут познакомиться с редчайшими экспонатами: портретами А. С. Пушкина, созданными его современниками, венцами, которыми венчали поэта с Натальей Гончаровой».

Потом мне позволили прикоснуться к этим венцам. Осторожно, не дыша, благоговейно… И — как ток по телу — наверное, в это мгновение и ожило, стало осязаемым в красках, движении, дыхании для меня то далекое прошлое…

Заснеженный, февральский Арбат 1831 года, золотые хлопья, пляшущие в тусклом свете редких фонарей, храп коней, подлетевших к знакомому подъезду, счастливо смеющийся Пушкин, бережно ведущий под руку по каменным ступеням на второй этаж девушку волшебной и ослепительной красоты…

В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать… Прими же, дальняя подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.