Арбайт. Широкое полотно
Шрифт:
— Конечно же, от бедности. Как и грязь (в том числе и телесная). В стране, где люди в лучшем случае ходили раз в неделю в баню по причине отсутствия ванн и душей, а в остальные дни умывались холодной водой под краном коммуналки на тысячу хозяев или под сосковым рукомойником, в этой стране от советских людей вечно пованивало, не взирая на их духовность.
— Запад тем и хорош, что там всё по сословиям со Средневековья. Только у нас представитель среднего класса может носить рубашку за 500 у. е. (копил два месяца).
— О, молодость, молодость! Так и хочется кому-нибудь заехать в рыло!
— Александр Кабаков — это и «Беглец», и «Невозвращенец», и дивные «Московские сказки», и еще много чего, включая авантюрное сочинение про старого еврея Кристоповича, который за свою многострадальную жизнь раз шесть боролся с гэбухой и всегда ее побеждал.
— Надо бы в стиле неореализма: еврей боролся с КГБ, после чего получил орден, британское гражданство для дочки и командировку в США. Фамилию можно — Чепмен.
— Мысль креативная, не депрессивная.
— Ладно, Кишинев, Москва. Мы же — советские. А вот Париж! Купил новые ботинки и тут же наступил в собачье дерьмо. Скоро их всех завоюют мусульмане.
— А страшного вообще ничего нет, особенно для православного. Ну помрешь, ну завоюют Париж мусульмане, как Константинополь. Что ж мне тогда, обоср… и не жить, как, бывало, говаривали в моей юности алданские бичи.
— Бродячие торговцы могли бы продавать в электричках еще средства контрацепции, они их еще не продают. А всё остальное продают.
— А кому эти средства контрацепции нужны, кроме молодежи, процент которой в пригородных поездах не столь уж значителен. Они предпочитают ездить в «маршрутках».
— Красноярск я люблю. Я там родился и жил до семнадцати лет. Там на старом кладбище похоронены мои родители.
— Мои знакомые иностранцы тоже страдают от моих замечаний об их отчизне.
— А вы зачем ругаете ИХ отчизну? У вас что, своей нету, как у какого-нибудь безродного космополита?
— Советские люди были не вежливей. Такие же хамы, как теперь, только хуже. Но моложе.
— Толерантность привьется только внешне, как на Западе. А и там копнешь — все ортодоксальны, каждый в своем роде.
— Так внешне оно и хорошо. Если мне внешне улыбаются, внутренне желая пырнуть меня ножом, то это ведь лучше, чем наоборот?
— Москва — раздолье для мизантропов. Зачем Александру Кабакову для этого надо было ехать в Павловскую Слободу? Лучше бы ему возвратиться обратно в столицу.
— РУССКИЙ ДРЕСС-КОД. «Посмотришь на русского остреньким глазком, посмотрит он на тебя остреньким глазком, и все понятно, никаких слов не надо».
— Раскладные стулья и табуретки нужно в электричках продавать,
— Бизнес-план хороший, но лучше стулья и табуретки давать напрокат.
— А вот я позавчера прилетел из Мюнхена, так в Домодедово сидят в будочках пограничники — веселые девицы с пышными формами, особенно актуальными на фоне невиданной жары. Мелочь, а приятно. Как тут не похвалить родину!
— Удивительно, что Гдову не предложили батарейки, хозяйственные сумки на колесах, кроссворды и детективы, фумигаторы.
— Современные русские люди уже не советские, даже не постсоветские, а постперестроечные, постдефолтные и почти посткризисные. Они грубы, потому что у них нервы сдают.
— Толерантность — лекарство. Однако не было бы передозировки.
— Про «Пятак упал, звеня и подпрыгивая» есть две версии. Одна — с участием Достоевского, другая — с участием Горького. Обе версии больше похожи на филологические выдумки, но фабула одна и та же: маститый литератор поучает начинающего.
— Да буквально всё могли бы продавать в электричках, что пролезает в вагонные двери.
— Иностранцы, я заметил, нынче меньше ругают Россию. И не диво — многие из них сделали здесь большую карьеру.
— Почему бы писателю не жить в Павловской Слободе среди персонажей и сюжетов. Там, например, есть замечательный храм, который восстанавливают всем миром, и олигарх местного разлива после очередного запоя смиренно работает в пределах церковной ограды на уборке мусора.
— Все-таки многое в человеческом поведении зависит от окружающих обстоятельств. Вон в Ленинграде во время блокады людей ели, какая уж тут толерантность!
— Вообще-то Горький в качестве поучающего действительно более подходит, это про «пятак». Достоевского стилевые изыски как-то мало интересовали. Мне теперь кажется, что я ссылку на Горького даже видел в школьном учебнике. Достоевский не Олеша, чтобы выпукло, стереоскопически действительность изображать.
— Да, да! Деепричастные обороты, разухабистые метафоры… Всё это ближе к ХХ столетию, к Юрию Олеше с его пробежавшей мимо девицей, похожей на «ветку, полную цветов и листьев». Хотя Николаю Васильевичу Гоголю я бы за одни только дороги, расползающиеся в стороны, как раки, госпремию дал.
— А Николай Васильевич через Лескова и Серебряный век куда ближе к Олеше, чем к Достоевскому или Толстому. Взаимно ближе.
— Я думаю, что у русской литературы вообще две ветви. Одна — литература «смеховой культуры» (термин Д.Лихачева). Ранний Гоголь — Лесков — Серебряный век — Зощенко — обэриуты — большинство шестидесятников (Аксенов) — соцарт — постмодернисты. Другая — просветительская. Поздний Гоголь — Толстой Л. — советские писатели во главе с Фадеевым — Солженицын — Гроссман — «почвенники». Достоевский — ни туда и ни сюда.