Арена (авторская редакция)

Каллен Никки

— Оливер, напиши. Ну, хотя бы пусть расскажет, как понять: просто так людям на головы падают камни или их кто-то скидывает? Такой краткий курс начинающего следователя, по следам и зазубринам…

— Не представляю, как это писать. Я же ничего не видел.

— Давай я напишу. Пусть он мне даст несколько уроков. А вдруг я не балерина в душе, а настоящий детектив, Филип Марлоу, Эраст Фандорин. Тут же главное — интуиция, чувство, что что-то не так?

— О-о-о, Ангел, а я думал, у тебя все мысли о любви… ты же девочка.

«У меня все мысли о любви, — хотела сказать она, — но я стараюсь, чтобы их не было. Это так… так страшно — сказать человеку, чтобы он уходил. А вдруг он уйдет и не вернется? Будто утонет в море…» Ей так не хватало часовни — поставить свечку и спросить Деву, услышать, что у тебя в голове: радость или страх, или песенка Travis «Closer»…

Она надела красивые, но простые вещи, никаких лунных платьев: темно-вишневый свитер, черная юбка с подтяжками, черные шерстяные колготки — было ужасно холодно после шторма, словно осенью; и малиновые туфли без каблуков, с закругленными носками и пряжками, совсем детские; и пришла на пляж; лавочка стояла далеко — там, где кончался Скери; Кристофер уже сидел на ней, курил; он тоже был в свитере — черном, с горлом, длинные рукава как митенки; в черных брюках, классических, дорогих, под фрак; куртка рядом, черная, блестящая; «эй, ты не замерзнешь?» — ночью был шторм, берег весь в морской капусте, ракушках, если побродить, поискать, то можно найти янтарь; ветер рвал волосы — свежий, соленый, из далеких краев, где огромные города, маяки высотой с нью-йоркские

башни и корабли самые маленькие — с «Титаник», но Ангел не чувствовала холода, ей было жарко, как ночью бывает, если накануне перегрелся на солнце, обгорел, и кожа вся пылает, и ничего не помогает: лед, мороженое, кока-кола, открытое окно; она решила: что первое почувствует, то и будет; «отвращение, раздражение — значит, долой Кристофера, и, может, Роб расстанется с Кристен, своей девушкой, и тогда они будут вместе — лет через сто; ну да ладно, ради Роба можно и подождать, провалиться в столетний сон, построить огромный замок, вырыть ров, попросить Денизу развести сад, полный колючек; ну а если он будет ослепительно-хорош…» — он был ослепительно-хорош… И Ангел подумала: «черт возьми, с чего это я отдам такого парня каким-то актрисам?» — и засмеялась, и почувствовала, как ей легко стало, прямо взлетай и кувыркайся в воздухе, влажном, сером, полном мороси; а Кристофер смотрел на нее и не понимал, почему она улыбается, а щеки ее пылают, будто она с мороза тридцатиградусного, играла в снежки; он ведь настроился на трагедию.

— Ангел… — он встал.

— Кристофер, я решила… только мне нужно рассказать о себе одну вещь… это большой-большой секрет… его знает только моя семья, Милана и Оливер… и больше никто в мире… вернее, показать. Вдруг ты меня разлюбишь?

Кристофер все понял. Он не услышал про секрет, он услышал, что она будет с ним.

— Ангел, — он шагнул к ней, чтобы обнять, но она отбежала.

— Погоди, Кристофер, это слишком странно… Ты и вправду можешь глубоко разочароваться во мне или испугаться…

— Ты вампир? — он засмеялся; он читал в перерывах между съемками «Сумерки», взял у Оливера — именно ту книгу, с которой Оливер зашел в спальню к ним с Таней, — и злился, что не он снял фильм по книге.

— Нет, — сказала она. — Я только умею… летать… — и побежала по пляжу от него, от его ярко-голубых глаз, и взлетела, раскинула руки; воздух был как мокрая простыня, натягивался, облеплял; свитер, волосы сразу стали влажными. Потом повернулась и посмотрела на него с высоты: он сидел на песке, ошалевший совершенно, рот был открыт — точно узрел Христа. «Плохо, — подумала она, — теперь он даже пальцем меня не тронет, решит, что я ангел, а мне бы так хотелось… чтобы он… меня поцеловал… я ведь ни разу ни с кем не целовалась…» — Кристофер, — позвала она его. — Ты боишься?

— Я знал, — сказал он снизу, — я знал, что ты необыкновенная. Оливер даже проболтался мне однажды, пьяный, но я решил, что он просто говорит метафорами… что он говорит о том, какая ты легкая, как здорово танцуешь…

Голос у него был веселый и обычный — глубокий, яркий, ночное море. Она стала спускаться по воздуху все ниже и ниже, как по ступенькам, он тоже медленно шел к ней по песку и схватил, как только она оказалась в пределах его досягаемости. Ангел охнула — такими крепкими были эти объятия.

— Почему ты решила быть со мной? Скажи, — прошептал он ей в ухо.

— Я… я подумала: ну, мы такие разные, поругаемся через пару лет, а то и месяцев, или даже недель, так что пусть будет…

— Не поругаемся. Я слишком долго тебя ждал и хотел, чтобы так просто расстаться, — и они стояли так на ветру, обнявшись; прибой доставал их брызгами до макушек; «ты совсем мокрая», — прошептал он; «это от воздуха, он как вода сегодня, хоть выжимай, хочешь попробовать?» «я тяжелый» «я смогу; там, наверху, мне легче, чем на земле», — и она поднялась с ним вверх, не очень высоко; полетела над морем; «боишься?» «нет, — ответил он, — нет, страшно, конечно, но я умею плавать, если что»; она засмеялась, и он не удержался, поцеловал ее в воздухе — крепко, ласково, настойчиво; губы у него были как цветы, теплые, и пахли глинтвейном с корицей и апельсинами; море под ногами шумело; мимо пролетела чайка. «Как твой мир огромен, — сказал он, она еле расслышала его за шумом моря и ветра, — а я думал, что ты делаешь в Скери, здесь же так скучно…»; потом они вернулись на пляж, неподалеку стояла его машина, маленькая, красная с черным верхом; игрушка; «куда мы поедем?» — спросила Ангел; «сначала мы будем долго-долго целоваться в машине и пить глинтвейн, у меня с собой в тамблере», — сказал Кристофер; вот почему у него губы пахли вином и апельсинами; она покраснела: как теперь пить глинтвейн с друзьями; «а потом я отвезу тебя к моим родителям, знакомиться»; «это обязательно?» — она представила дом из журнала и таких недоступных Андреаса и Леонарда; «обязательно; они знают, что ты единственное, что привязывало порой меня к жизни; и будут рады; они замечательные; вот увидишь; вовсе не надменные, не эрцгерцоги, какими их все считают в городе; напротив, такие мамаши в передниках клетчатых; дедушка здорово готовит «ягодные лукошки» — корзиночки в форме кексов, но внутри они полые, и там куча начинки из цельных ягод, просто с сахаром, малина, клубника, вишня»; и они пили глинтвейн из тамблера «Старбакс» — темно-красного, новогоднего, с белыми полупрозрачными кружевными гуашевыми елками и оленями; «но сначала мы поедем к моим родителям», — сказала Ангел; «это обязательно?» «да; я жутко промокла, и мне нужно принять горячий душ и переодеться; что, боишься?» «да… наверное… у вас там столько женщин, и они все меня ненавидят» «конечно — зажарят и съедят». Они приехали к розовому дому, Кристофер жутко стеснялся вылезать, Ангел тащила его за руку: «бабушка, мама, Дениза!» Сегодня была суббота, все отдыхали; по дому витал запах пирогов — «последнее бабушкино увлечение — слоеные пироги с корицей и шоколадным мороженым», — тут бабушка выглянула из кухни и уронила скалку; «бабушка, ну что же ты», — Ангел подняла скалку, пряча улыбку; «это Кристофер, ну вы знакомы»; бабушка шепнула на ухо Ангел: «ты что?…» Ангел кивнула головой, бабушка поняла, лицо ее стало сосредоточенным, но спокойным, как называла такое выражение Ангел скарлетт-о-харовским «я подумаю об этом завтра».

Кристофер рассматривал дом: большой холл в нежно-розовато-лиловых обоях, золотой лепнине, розовых светильниках в форме раковин и морских звезд; это выглядело бы пошло, если бы светильники не были такими красивыми, из тонкого резного хрусталя, прозрачного, с золотистыми искорками; в комнатах на первом этаже не было дверей, только множество нитей с розовым бисером; на полу лежали то розовые лоскутные коврики, то розовый пушистый ковер, то плитки бело-розовые; «я сейчас вам сделаю чаю», — сказала бабушка; «о, здорово; ужасно горячего, пожалуйста; и сладкого; и с лимоном; мы промокли, бегали по пляжу» «янтарь собирали?» «нет… летали…»; бабушка еще раз что-то уронила, миску какую-то, очень звонкую; Ангел подмигнула Кристоферу, позвала его с собой: «покажу тебе мою комнату; она вся в феях и балеринах и в Максе Дюране»; он разулся и пошел послушно, хватал ее за юбку, она била его по пальцам; как ей было легко с ним, когда он стал ее возлюбленным; он такой чудесный, такой чертяка — ей ужасно нравились такие парни в книгах и в кино; «ну и дура же я была, такая мрачная, будто полные сапоги воды, — подумала она, — а сейчас я как воздушный шарик — рвусь в небо». Оливер спал; она постучалась к нему, Кристофер заглянул, прижал палец к губам: «тсс, пусть спит, еще начнет тебя отговаривать»; и они вошли в ее комнату; она действительно оказалась вся в феях — они были на обоях; всюду черно-белые архивные фото балерин в рамочках: Марии Тальони, Пьерины Леньяни, но больше русских — Анны Шелест, Галины Улановой, Майи Плисецкой, Ольги Спесивцевой; ну и конечно, самый большой портрет, в центре, — Анны Павловой. «А Кшесинская?» — спросил Кристофер; «ну ее, терпеть не могу, интриганка». Кровать в форме сердечка, под розовым покрывалом с рюшами, розовое постельное белье и розовый плед, на котором спит кошка — белая, пушистая; «это Раймонда, — сказала Ангел, — ждет котят»; туалетный столик, а на нем маленький розовый ноутбук и вавилонские стопки книг и блокнотиков — все в текстах танцев; книги везде:

на полу, на кровати, на креслах — тоже розовых, низких, круглых; розовые пышные шторы, собранные наподобие балетной пачки: «Дениза сшила»; и пуанты висят вместо шнуров с кистями; позолоченные рамы; такое рококо всюду. «Чудесно», — сказал Кристофер и упал на кровать; какая мягкая; закинул руки за голову; «эй, ты что, в мокром свитере»; он схватил ее за руку, повалил на себя; «я могу и раздеться» «я не могу так быстро, Кристофер»; он вздохнул и просто стал целовать ее в глаза, нос, щеки, губы — и коснулся шеи; она испугалась и отпрянула, так вспыхнуло все внутри. «Ну уж нет, — сказала она, — я в душ и переодеваться»; вернулась в розовом халате, он по-прежнему лежал и читал ее книгу на ночь — ту, что посоветовал Оливер, Мисиму; «кошмар, — сказал Кристофер, — спорим, это оливеровская?» «да» «он везде читает; когда мы покупаем в магазине что-нибудь, он тут же читает все этикетки: состав, способ употребления — будто это все лекарства, а он верит в их силу». Она надела черное платье с капюшоном на полосатый — оранжевый-зеленый-фиолетовый — свитер: «нормально? понравлюсь я твоим дедушке и папе?» «понравишься… они перед этим начитались историй о нас с Оливером, так что будут рады любой девушке» «любой?» Он засмеялся. «Какая ты несмешливая; ты серьезная, к этому нужно привыкнуть; и обидчивая; как маленькая девочка; ты совсем не изменилась; я помню тебя такой с первого класса: маленькая балерина, жаждущая поклонения и ничего негативного; они давно знают мою историю любви; думаешь, кто давал мне денег на конфеты? они очень тебя любят; как хороший саундтрек или редкую книгу…» Казалось, он постоянно хочет ее держать в объятиях, целовать, столько прикосновений стало сразу; Ангел и не подозревала, что она такая живая. Они еле спустились вниз, к чаю; чай накрыли в гостиной, Катрин смотрела новый мультик — «Анастасию», и все смотрели, передавали друг другу сахар и мороженое, и никто не пялился на Кристофера, не спрашивал ничего — было уютно и радостно; мультик, правда, все обругали, даже сама Катрин. «Я люблю “Русалочку”», — сказал без задней мысли Кристофер, «я тоже!» — завопила Катрин; «у меня есть! придешь смотреть?» «приду»; а потом они поехали к Кристоферу; он слушал в машине Вагнера, оперу «Парсифаль»; пошел дождь, и Ангел смотрела, как капли бегут по стеклу и лес расплывается, будто кто-то разочаровался, расстроился и стирает, смывает собственную картину; а потом вдруг появился их дом — сказочный; деревянный, словно вросший в лес; как дворец эльфов: огромные стеклянные стены и огромные пространства внутри, а балки — деревянные, и пол; лоскутные ковры, полосатые кресла и диваны, в заплатках; плюшевые медвежата вместо подушек; и огромный рояль в центре — белый, будто сугроб; и камин в центре дома. «Пойдем, я покажу тебе, как он выглядит из моей комнаты, а потом посмотрим библиотеку, а потом попьем чаю»; потолок в его комнате был наклонный — как на чердаке — и с окошком в разноцветные стеклышки; всюду подушки, чтобы валяться на полу, и книги; Раскольников-Оливер на стене, прямо по дереву, маслом; куча картинок, фотографий; и везде она, Ангел: полуобернувшись, против солнца, читающая, в кафе, записывающая заказ, у станка, уставшая, в сползших гетрах; и кресло-качалка на стекле в полу — огонь внизу был разожжен; и они подтащили подушки и легли смотреть; «такой же огонь горит во мне, — сказал Кристофер, — это мои истории, мои фильмы, сюжеты, у меня их сотни, я записываю, складирую, они греют меня, ведут к Богу, но иногда разрывают мозг, и я боюсь умереть и не рассказать их никому, не показать, как они прекрасны, не успеть…» Она была тронута. «Кристофер, ты гений» «Я знаю, — сказал он, улыбнулся печально, — черт… пойдем пить чай. В любом случае, если что-то не получится — если все не получится, — Бог дал мне тебя; мы проживем вместе долгую жизнь, у нас будут дети и внуки, и мы станем смотреть на этот огонь в камине, и будем вместе; кому-то Бог не дал любви». Его отец и дедушка ждали внизу, на кухне; это была современная кухня, очень светлая, вместо стола — высокая длинная стойка, сидеть полагалось на деревянно-стальных барных стульях; чай был роскошный, дорогой; с розовыми лепестками — черный и с цветками жасмина — зеленый; Ангел попробовала и тот и другой; им выдали по порции картофеля фри и по стейку; «я умру», — прошептала она Кристоферу на ухо; «он очень классный, попробуй; еще добавки попросишь»; Андреас Руни в клетчатом фартуке все равно был императором Австро-Венгрии; а вот Леонард Ангел ужасно понравился, чуть ли не больше самого Кристофера: он спрашивал, что она читает, — она рассказывала, запинаясь, потому что он был такой красивый и обаяние его ощущалось в комнате физически, настойчиво, как запах хвои, дождя, флер от аромалампы с маслом иланг-иланг, пачулей; хотелось быть с ним в комнате всегда, завести его, как домашнее животное, держать в плену. Потом Кристофер повел ее смотреть библиотеку — всю в полках и корешках до потолка, покатал на книжной лестнице — они двигались вдоль полок, достаточно было просто отталкиваться; «здорово, — сказала Ангел, — но, если бы я не умела летать, точно бы навернулась и сломала себе шею»; «я в детстве столько раз наворачивался, но шею не сломал, ура, только руку один раз; отец иронизировал: «Может, запретить ему читать?» В другой семье так и сделали бы, и вырос бы олух, зато руки целые». «А что ты хотел тогда достать?» «Конечно, Жюля Верна, его “Таинственный остров”!..»

Домой она вернулась совсем поздно, но у Оливера еще горел свет; она стукнулась; «а, привет, Ангел, где ты была весь день?»

— Ты меня убьешь…

— С Кристофером, что ли? — Оливер читал, курил и ел пирог одновременно, капая на книгу мороженым.

— Да. Ужасно? Я пошла говорить ему, чтобы он свалил из моей жизни… а сказала, что люблю его. И полетела при нем. И даже его взяла с собой… немножко, он тяжелый все-таки, дедушка кормит его стейками…

— Круто.

— И все? Это все, что ты скажешь? Дай сигарету, — она села к нему на кровать.

— Я крепкие курю, «Житан»…

— Ничего, — она закашлялась. — Древесные такие… Оливер!

— Да, что? Ты мне читать мешаешь.

— Почему же я его люблю?

— Ну… проел он тебе мозг за все эти годы, вот и все.

— Это плохо? Что это именно он? А не ты?

Он посмотрел на нее наконец-то — фантастическими своими синими глазами с черными ресницами в полметра; черные завитки волос на шее и скулах; «такие лица у падших ангелов, — подумала Ангел, — в таком обличье дьявол приходит к человеку соблазнять, просить сочувствия, и человек готов поднять на Бога руку; человек пишет поэмы, как Мильтон, полные тоски и прелести, в которых не прощает Бога, — потому что как можно не простить такую красоту… а под красотой этой — пустота, черный космос со свистящими астероидами, падающими звездами, лед и смерть» — и покраснела, поняв, что Оливер прочитал ее мысли.

— Оливер, — она пожалела его, дьявола, провела по худой щеке пальцами. — Я люблю тебя больше. Но ты кому угодно принесешь только горе — как возлюбленный, — поцеловала его в черные мягкие волосы, шелковые, нежные, ароматные, как ночной луг, — и ушла, впервые почувствовав себя старше…

А ночью она проснулась от огненных всполохов по стенам — ей снилось, что они с Кристофером лежат на полу и смотрят на огонь внизу, поэтому она не сразу поняла, что сон закончился; пожар был где-то в городе, и такой вышины, силы, что покрыл все улицы отблесками; гудела сирена, внизу проснулись и бабушка, и мама, и Дениза, только Катрин невозможно разбудить даже третьей мировой; Ангел быстро оделась в красном свете — она поняла, что горит: собор; черная футболка, свитер, джинсы, кеды; и выбежала на улицу; «Ангел, ты куда?» — крикнула мама; но она бежала быстро-быстро, взлетая иногда; на площади была толпа; пылала крыша собора — шпиль; еще секунда — и он заскрипел и рухнул; во все стороны брызнул огонь, раскаленный металл; на крышу собора лились тонны воды. «Это еще полгода работы и несколько миллионов, — подумала Ангел, — восстанавливать крышу, шпиль; к Рождеству собор точно не откроют; да где же ты, злодей? Что тебе нужно от нашего Святого Патрика?»; она стояла в начале улицы Роз, рядом никого не было; она решила, что с крыши какого-нибудь дома ей будет виднее; никто не увидит, как она взлетит; и вдруг услышала запах вишневых сигарет; совсем рядом, словно кто-то курил за спиной; она обернулась — в конце улицы, уже заворачивая, мелькнул силуэт мужчины; и она побежала, стараясь не касаться камней ногами; запах был очень ярким, «Ищейка», — подумала она; завернула за угол, и вдруг ее схватили за горло, прямо в воздухе, и прижали к стене.