Арена
Шрифт:
— Я и есть плохой. Все ждут от меня плохого.
— Все-таки ждут.
— Ну да. Я шел по коридору и прямо читал, как в комиксах, над каждой головой облачко: «эй, парень, а ты тоже носишь с собой офигительный набор отмычек? ты тоже убьешь человека за деньги?»
— Я думаю, это не так, тебе кажется, тебе просто страшно. Или ты действительно плохой и думал бы так о другом, если бы это приключилось с другим. Уфф, как сложно. А знаешь, я болею. У меня грипп. Сопли и все такое.
— Ужас. По-моему, даже хуже моего.
— Вот видишь! Продиктуешь мне домашку по алгебре?
Они стали разговаривать по телефону каждый вечер — где-то в десять, когда родители смотрели телевизор, новости или новый фильм Ридли Скотта по DVD, младший брат пел Тимберлейка в ванной, а мама — из Пуччини или Верди; Хьюго боялся, что мама будет плакать, пить спиртное или снотворное, не дай бог; но она держалась, они говорили друг с другом; «это кошмар, — сказала она, — но я не чувствую, что он предал меня, я его все равно люблю, буду ждать суда, а там уже что получится — ждать его или жить уже одной, воспитывать тебя»; и обнимала его; «не надо меня воспитывать, поздно уже», — но объятия терпел, слушал, как бьется ее сердце под красивым кашемировым свитером сливочного цвета; одновременно набирали номер — и Хьюго, и Магдалена, и телефон давал короткие гудки: занято, сбой, неправильно набран номер; потом кто-то один успокаивался и ждал, второй набирал снова и снова, словно желая дозвониться на радио, выиграть билет в кино, передать привет, загадать желание, угадать мелодию; «Магдалена?» «Хьюго?»; и разговоры у них были настоящие, как у парня
«А не проще ли будет просто сбежать, смыться, удрать?» — размышлял учитель; сердце его молодое становилось старее на десять лег от каждого посещения Медаззалэнда; ему казалось, он ест какой-то наркотик — дорогой шоколад, молочный с перцем, или нюхает — сложный запах, полный фруктов и воспоминаний о детстве, окутанном одуванчиками; «не проще ли сказать «стоп», протянуть руку к солнцу, растопырить пальцы, как это делают в клипах социальных, на плакатах против тех же наркотиков: я против, я отказываюсь; я хочу жить спокойно; пусть я пожалею об этом, но все-таки собрать вещи, книги, уехать в еще один маленький город; но как знать, может, они всегда возвращаются — всегда будут находить тебя, сквозь времена и миры, — гештальт такой, Стивен Кинг: пятеро против учителя?» Учитель даже знал, что с ними: ему рассказывали, как однажды в школе погас свет, а на цокольном этаже, где находились все пробки, щиты и провода, заполыхал огонь; детей еле успели эвакуировать; а потом оказалось — те пятеро были там: они всегда дружили и тогда залезли туда грабить шкафчики одноклассников — сами сказали, вытирая сажу с лица; они не кричали, никто не знал, что они там, чтобы вспомнить, — они сами вдруг вышли из пламени, черные, зловещие, бессмертные, как назгулы из ворот Мордора; их сразу подхватили на скорую, но ничего не нашли — ни шока, ни ожогов; только брови и ресницы опалены. Про это написали в газетах, и все стали их бояться — безотчетно, как все дети боятся темноты, — так надо по условиям жанра; но только учителю физики была судьба узнать, что у них внутри. «Наверное, то, что там было, — не просто пожар, а молния, мутация», — рассуждал учитель про себя, точно не о живых учениках своих, а историю придумывал, сценарий фильма фантастического, не слишком успешного, а так, для подростков, на летний сезон ужастик. Патрик умеет летать, превращаться в чудовище, в серебристое насекомое. Что могут Энди, Грегори и Дигори — исчезать по хлопку ладони, читать мысли или передавать их на расстоянии? О Яго думать ему не хотелось: Яго и без пожара был убийцей — как в старые времена, когда существовали касты, кланы, Парижское дно; словно все в его роду рождались убийцами, и это считалось бесспорным, что он будет таким же — и даже страшнее.
Он подготовился к занятию в пятницу как никогда — приготовил интересные опыты по механике; а вдруг все пройдет спокойно: просто покажет, расскажет, Яго выслушает и запомнит что-то, сдаст очередной срез на три; и все забудется, и Медаззалэнд закроется? Проверил, все ли работает — на десять раз; пришел в аудиторию за полчаса до занятия, все расставил, разложил, посмотрел в окно — семь вечера, а уже так темно — словно зима или торнадо надвигается. Потрогал сердце — предчувствует смерть? — сердце молчало, будто осталось в другом месте, схороненное в коробке для хрупких подарков: внутри все выстелено войлоком и розовым шелком, сверху обтянуто блестящей бумагой с красными розами, с бликами на лепестках, почти роса. Вдруг раздался шорох: сначала из одного угла, потом из другого; учитель оглянулся: в аудитории никого не было; а шорох заполнил весь класс — точно кто-то мял в руках серебристую бумагу, пакет из дорогого магазина; и тени, словно от свечи на сквозняке, заплясали по стенам. «Началось», — подумал учитель, и вдруг все ушло, втянулось в углы, в стены; послышался звонок, гул последней перемены, шум уходящих домой ребят, толпящихся в раздевалке и в коридорах; дверь аудитории хлопнула, и вошел Яго, долговязый, синеглазый, мрачный, будто голова болела в предчувствии дождя; и с ним — остальные, хотя их на праздник законов механики не звали; такие же, как обычно: красноволосый Энди в тельняшке, куртка кожаная через плечо, Патрик в потертом пиджаке, галстуке, только чемоданчика с бомбой не хватает, Дигори и Грегори — оба в черном, смуглые, маленькие, одинаковые, кто из них кто, — просто молодые Битлз на первый взгляд; но учитель увидел разницу — они двигались по-разному: Дигори резкий, язвительный, будто хочет обжечь, будто у него в руке склянка с кислотой, а Грегори — словно уличный
— Что это? — спросил учитель.
— Это мы, — ответил Яго.
— Вы вызываете холод?
— Нет, это как раз ты, учитель. Наверное, такой у тебя дар — морозить, типа когда стресс, — они засмеялись, точно репетировали, словно рок-группа играла слаженно. — А мы умеем нечто другое. Сразимся?
Энди встал на парту — и вдруг руки его вспыхнули, как два средневековых факела, которые подносят к горе хвороста: сжигать Жанну, Джордано, тамплиеров; волосы его пылали, во все стороны сыпались искры — лед на потолке и стенах начал стремительно таять, и зеркала, и кирпичная стена; учитель понял, почему попадал в Медаззалэнд: он такой же, как они, — мутант, иной; но не прижился там — ибо сила его невелика; «нет, — подумал он, — я смогу — выстоять против человека-огня, против них всех; они просто жестоки, а у меня есть любовь». Волосы потрескивали на голове, по лицу тек пот, но учитель не бежал, стоял и смотрел, сжав кулаки, — и пламя Энди начало угасать, таять, а потом вдруг погасло, зашипев, наполняя аудиторию густым паром. Парты начали разлетаться в разные стороны, словно от ударов гигантского хлыста, — учитель увидел, что это руки Грегори; они змеились в бесконечность, тянулись, сужались, завязывались узлом — и лицо его теряло то и дело свой облик, растекалось, будто лиц было тысячи, и он не мог решить, какое надеть. Человек-резина. Руки потянулись к горлу учителя — учитель отпрыгнул и наступил на чью-то ногу; кто-то зашипел — учитель оглянулся и еле успел пригнуться: Дигори, чье лицо было жидким и сверкающим, как раскаленная сталь, плюнул в него кислотой. Кислота попала в Грегори — тот завопил, а учитель, распростертый, смотрел в ужасе, как под Дигори прожигается пол, — он истекал кислотой, как потом, и сам от себя погибал. И тут сверху на учителя обрушились крылья, острые, металлические, будто стая ворон напала. Он схватил существо за колючие ноги, резко дернул, ударил об пол; существо кусалось, царапалось, изворачивалось, кровь хлестала во все стороны, и когда учитель от боли отпустил Патрика, тот взлетел и сел на потолок, завис, замер, словно умер. Учитель поднялся на ноги; класс превратился в руины: все дымилось, шипело, таяло; учителя трясло и шатало, будто он стоял на палубе в бурю; бой длился секунды, а учителю казалось — часы. «Я победил, — подумал он, — Боже, я победил?» Тут холод пронзил его; «что это, — подумал он, — я ведь победил, откуда холод, я ведь владею холодом»; он опустил глаза — и увидел меч в своей крови.
— Учитель, — прошептал Яго ему в ухо, и учитель услышал голос, который пел в «Кладбище разбитых сердец» каждую ночь, — глубокий и нежный; как быть в любимой женщине. Учитель дернулся, снял себя с меча, повернулся к Яго лицом. Яго был все тот же — красивое тонкое лицо, синие глаза, худой, длинноногий мальчик в разноцветном свитере и джинсах с красными подтяжками, словно никто не умирал, а он только что зашел в его класс: «…это Яго, он будет учиться у нас в школе…» Так в чем же секрет?
— Ты хочешь убить меня?
— Да. Ведь иначе ты убьешь меня.
— Я не хотел вас убивать.
— Хотел. Ты, как все люди, не выносишь секретов, тебе нужно сказать всем. Ты ничего о нас не знаешь, но решил, что мы зло. А раз ты хочешь зла — умирай.
И учитель увидел, как из запястьев Яго выросли лезвия, одно другого прекраснее, у каждого свое имя, как у планет, — и Яго сделал выпад, как великий дуэлянт, и все они вонзились в тело учителя, и опять ткань вселенская разорвалась, и учитель умер…
«У тебя все в порядке в классе?» — спросила мама; они ужинали: рис, грибы в сметане, отварная курица, салат из сельдерея, яблок и грецких орехов; она не знала, чем заняться, накупила кулинарных книг, все остальные валились из рук; теперь продуктов полный холодильник, и мама заперлась в доме, как в осаде; в ожидании звонка, новостей, писем; «нет, — сказал Хьюго честно, — нет, мам, все ужасно»; «а что? тебе что-то говорят?» «ничего не говорят, но лучше бы говорили, я бы подрался»; она улыбнулась так, словно на ее глазах великолепная бабочка, махаон, попыталась кого-то ударить, укусить, — сын казался ей нежным и инфантильным в физическом смысле. «Если хочешь, переведем тебя на домашнее обучение или вообще уедем, хочешь?» «уедем, — подумал он, — уедем; значит, я не увижу никогда Магдалену; я ее и так-то не вижу, она болеет, но она звонит, или я звоню, и это лучше любого кино…» «Нет, мам, — сказал он, — давай подождем; только, мам, скажи честно, ты тоже думаешь, что я зло? Ты тоже думаешь, что я — грабитель и убийца, что я закипаю, как молоко на плите, под крышкой, за которым никто не следит?» Она была поражена; встала из-за стола, подошла к нему, обняла, поцеловала в лоб: «ну что ты, милый…»
Было воскресенье; он сидел и рисовал — как-то странно свалился в коридоре на пол, между спальней родителей, гостиной и ванной: нахлынула, налетела концовка — наконец-то; он думал, что со всеми этими жизненными перипетиями никогда не закончит, никогда не сможет больше рисовать вообще; в дверь позвонили. «Детектив Полански», — подумал Хьюго стремительно, адреналин растекался по телу: новости от отца; порезы на запястьях закровоточили, закружилась голова от боли; «мама, я открою», — крикнул он в глубь дома, хотя она могла ничего не слышать: в ее комнате громко играла «Турандот». На пороге стояла Магдалена.
— Привет, Хаул, — Красная Шапочка, Гретель, девочка из сказки — в красном берете, красных ботинках, в полосатых чулках, полосатых митенках, оранжевом шарфе, оранжевом пальто; в руках корзиночка, накрытая клетчатой салфеткой. — Я тебе пирог принесла, сама пекла, между прочим. Меня уже выписали, завтра приду в школу; так что я незаразная… Эй, ты меня впустишь в свой замок?
Хьюго широко открыл дверь и подумал: весна, ранняя, серая, странная, когда кажется: ничего больше не будет: ни лета, ни осени — только вот это молчание предснежное, преддождевое, серое небо, перламутровое, с тонкими переливами акварельными на горизонте; а она такая яркая, вот бы пройтись с этой девочкой по улицам за руку, а потом поцеловать, а потом — в самые глубины Великого моря, на самые вершины Темной Башни…
Магдалена пихнула его в бок и засмеялась — он ойкнул и пришел в себя; взял пирог, отнес на кухню, поставил чай, вернулся, помог ей раздеться — под пальто у нее оказалось не менее ослепительное красное платье с капюшоном; провел ее на кухню; «как у вас здорово — такой странный дом, тихий очень; улицы и не слышно совсем, будто в аквариуме»; «мне это и нравится в нем, — сказал Хьюго, — толстые стены и мало окон, будто загородный, а не городской; и еще он разноуровневый, так что мамина комната и моя — на разной высоте и по разным лестницам»; налил чая — он знал, что она пьет только чай, только заварной, только черный, с тремя ложками сахара.