Аргентинец
Шрифт:
— И не подумаю. В моем доме на первом этаже ресторан, на втором — итальянское семейство с шестью дочками на выданье и мамашей, которая заботится обо мне как о родном сыне. Я обитаю этажом выше, и у меня имеется прекрасный балкон с перилами в завитушках и мигающей вывеской сбоку: El palacio de la calabaza frita — «Дворец жареной тыквы». К тому же над моим окном есть лепной дворянский герб со стертой надписью на щите — так что я по умолчанию считаю его своим. Неужели такую прелесть можно на что-то променять?
Бумажных змеев унесли, и оркестр заиграл танго. Клим хотел
— А ты тут какими судьбами?
Он обернулся и застыл в немом изумлении.
— Добрый вечер, — поздоровалась графиня Одинцова.
На этот раз она была не в трауре. Огоньки китайских фонарей отражались в синем стеклярусе на ее платье, темные волосы волнами расходились от пробора до пышного узла на затылке. Она медленно обмахивалась большим черным веером, и завитки страусовых перьев колыхались, как морская трава.
Принял за горничную… Болван, болван!
Клим поднялся, раскланялся. Смотрел на Нину Васильевну с еще не остывшим весельем, не зная, то ли извиняться за свою нелепую ошибку, то ли говорить комплименты, то ли со всевозможным почетом устраивать ее у стола, звать официантов, заказывать все, что она ни пожелает…
— Люба говорила, что вы учили ее танцевать аргентинское танго, — произнесла Нина Васильевна. — Может, и меня научите?
Клим покосился на побледневшую кузину:
— С твоего разрешения.
Подал руку графине Одинцовой и вывел ее на танцевальную площадку.
— Встать надо ближе.
— Так?
Клим положил ее ладонь себе на плечо, осторожно обнял за талию:
— Да, так.
— И что надо делать?
— Следовать за мной.
Она быстро взглянула ему в глаза. Ее легкий выдох пришелся ему на шею.
Ощущать твердость колец на тонкой руке, прикосновение бедра — через шелк юбок; нервное напряжение спины, движение лопаток и еще кое-что: интимный шов на сорочке под платьем, которого касаешься бессовестными, немеющими пальцами.
Танго сродни каллиграфии и живописи — это искусство письма во всех смыслах этого слова: система знаков, рассказ о том, кем ты был и кем надеешься стать.
Клим смотрел на склонившуюся к его плечу женщину, и от внезапного восторга и вдохновения у него замирало сердце. Вот оно — переливание священного огня, передача мысли на расстоянии…
Глава 4
1
Матвей Львович Фомин, председатель Продовольственного комитета, стоял, опершись локтями на перила веранды, и смотрел на танцующие пары — весь сопревший, с горлом, стиснутым воротничком, с плечами, отдавленными заботами.
Край солнца просвечивал сквозь серые облака, как красная подкладка на взрезанной генеральской шинели. Матвей Львович поманил к себе метрдотеля.
— Кто это? — спросил он, не называя имен и даже взглядом не показывая на чужака.
— Он первый раз здесь. Пришел с Любовью Антоновной Саблиной.
— А где Любочка?
— Только что убежала. Сказала, что по счету заплатит ее кузен.
— Стало быть, это прокурорский
— Вероятно-с.
Так-так… Матвей Львович еще ни разу не видел Нину в бальном платье. Для него — тяжелого, сорокапятилетнего — она всегда была в черном. Она клялась, что никогда не снимет траур, но, кажется, графинечка передумала и решила отправиться на охоту за прокурорскими сокровищами.
Матвею Львовичу некогда было разбираться еще и в этом. Сегодня ехать в Питер — мрачный город, заваленный шелухой от семечек, загаженный солдатской толпой, бьющей витрины «для праздника». Немцы подступали, и Временное правительство затеяло «разгрузку Петрограда» — облегченный вариант эвакуации. Часть учреждений высылалась в Нижний Новгород: значит, будут казенные субсидии на продовольствие — главное, не упустить их.
Деньги для Продовольственного комитета надо было добывать под любым предлогом. Матвей Львович наверняка знал, что зимой в Нижнем Новгороде будет голод. Дурная хлебная монополия привела к тому, что крестьянам стало невыгодно продавать хлеб государству, и они перегоняли его на самогон.
Петроградские идиоты надеялись сбить цены, а в результате создали дефицит: если раньше хлеб был дороговат, то теперь он начал пропадать.
Все от безграмотности! После Февральской революции в органы власти набились бывшие политические эмигранты, ссыльные и политкаторжане, ни черта не смыслившие ни в экономике, ни в политике, ни в производстве. Орали на митингах — все партии разрешены, да здравствует сознательность граждан, свобода и социализм! Будет вам свобода, сукины дети, доиграетесь!
Дезертиры объединились вокруг большевиков — левой партеечки, про которую совсем недавно никто и не слыхал. Они засели в Петроградском Совете рабочих и солдатских депутатов и в открытую призывали к государственному перевороту: вот придем мы к власти, отберем у буржуев собственность, и сразу конец войне, конец безработице, и каждому булка с изюмом. С каких шишей? Кто за все это будет платить? Вы сами? Ваш ненаглядный рабочий класс? Ну-ну…
Марксисты-теоретики пытались разбить «старый мир»… Поздно, господа: его уже до вас разбил всеобщий паралич воли и разума. Матвей Львович знал это, но все равно спасал то, что можно. Хотя бы эту нежную, будто акварелью нарисованную девочку — Нину Васильевну.
2
Он приметил ее два года назад в кафе «Палас». Матвей Львович ужинал в одиночестве — за любимым столом в глубине зала, откуда ему было видно всех и вся. Нина вместе с подругой заказали по лимонаду и растянули его на целый час — пили по глотку через тонкие соломинки.
Нина годилась Фомину в дочери, но была совершенно непохожа на его собственных краснощеких барышень, с начала войны обитавших с маменькой в Женеве.
В словах трудно описать, что в ней было такого, в этой Нине Васильевне. Юная прелесть, особая линия, контур — переход от шеи в плечо, глаза с графитно-серым ободком и светло-зеленой глубиной, губы сердечком… Все это дается от природы, ни за что — как пасхальная премия к молодости, и только года на два-три, не больше. Тем страннее и страшнее выглядело на ней черное траурное платье — как будто она носила на себе незаслуженное оскорбление.