Аргентинец

Барякина Эльвира Валерьевна

Так, хватит… а то опять понеслась душа в рай.

2

Нина с усмешкой думала: как ей хотелось сделать из себя настоящую даму! А выяснилось, что гораздо выгоднее быть хитрой базарной торговкой, пронырливой бестией, которая и денежку выручит, и прицепившихся громил рассмешит матерной шуткой.

Нина не выходила на улицу без марлевой повязки, но уже не боялась, что ее узнают, и относилась к этому с животным фатализмом: есть лес, есть волки, они каждый день кого-то жрут, с этим ничего не поделаешь.

Каждый

день она шла в военкомат — бывшую семинарию. Город стоял заваленный снегом: уцелевшие деревья и кусты в сверкающем инее, дома в ватных шапках и огромных сосульках. Вокруг бледного солнца — круги.

Толкавшиеся у лавки женщины шепотом ругали советскую власть:

— Чего это коммуняки вперед лезут? Гнать их отседа!

Милиционер грыз семечки и сплевывал шелуху на тротуар. Сам же стоял в этой дряни, себе под нос гадил — и ничего.

Продавщица, закутанная в лоскутное одеяло поверх полушубка, медленно передвигала гири на весах. Неужели нельзя поставить на выдачу не одну бабу, а двух? И почему эту бабу никто не штрафует за то, что она держит людей на морозе? Таких надо наказывать как воров: они крадут время — самое ценное, что есть у человека.

Впрочем, в Совдепии время нужно было убивать — хотя бы для того, чтобы «все это поскорее кончилось».

«Царство бандерлогов», — думала Нина, шагая по улице.

«Они ни о чем не помнят. Они болтают и хвастают, будто они великий народ и задумали великие дела в джунглях, но вот упадет орех, и они уже смеются и все позабыли», — кажется, так сказано у Киплинга.

Нине грех было жаловаться. Ее столовая при военкомате — лучший «пункт общественного питания» в городе: золоченые театральные кресла и семейные обеденные столы, ложки деревянные, вместо скатертей газеты, зато на тарелках — княжеские вензеля.

Если в обычных столовых на первое и второе подавалась селедка, то в Любочкином заведении повариха вписывала в меню «плов из гов.» и «брусничный кисель с сахером». Но это только для виду — чтобы никого особо не смущать. На самом деле Любочка получала из Ташкента сухофрукты, рис и муку, из Прибалтики — консервы, с низовьев Волги — икру и балык. У нее все было, но отнюдь не для всякого.

У столовой дежурили беспризорники и кидались к любому входящему с криком: «Тетенька! Дяденька! Оставьте ложечку!»

Нина, стараясь не смотреть на сопливые, никогда не мытые лица, стряхивала снег с валенок (подарок Любочки) и проходила на кухню. До того как явятся посетители, надо нагреть воды в огромном баке. В десять утра во двор въезжала обледенелая лошадь, тащившая на санях бочку. Водовоз — тоже обледенелый, не вполне похожий на человека: поверх тулупа — негнущийся фартук, на голове — шапка, мех которой торчал длинными белыми иглами. Водовоз доставал густую воду ковшом на длинной рукоятке; из бочки шел пар, лошадь вздыхала и моргала глазами в заиндевелых ресницах.

Принести дров, растопить печь. В двенадцать открывалась столовая, и кухня наполнялась грохотом посуды и топотом ног. Повариха покрикивала, официантки носились взад-вперед;

иногда в дверь заглядывала Любочка и требовала «первый разряд»: это означало, что в столовую пожаловал кто-то из начальства.

— Как ты? — спрашивала она запыхавшуюся Нину.

Та вытирала распаренные руки о передник, смахивала со лба выбившуюся из-под косынки прядь.

— Хорошо.

Любочка считала стопки вымытой посуды.

— Молодец. Только ты не ставь чашки одна в другую, а то разобьются.

— Хорошо.

Королева принимала послов, баловала фаворитов… Нина смотрела на нее с ужасом и восхищением — как на змею: Любочка поступала неправильно и преуспевала… точь-в-точь, как она сама, когда у нее была кооперативная лавка.

Они с Климом не имели права ненавидеть Любочку и все-таки ненавидели ее. Нине казалось, что из-за таких, как она, большевизм смог удержаться у власти.

Бесчисленные Любочки устраивались в конторы и учреждения, окапывались в них и, отчаянно боясь потерять место, защищали свои позиции, то есть советское государство как таковое.

Почти у всех конторских барышень были проблемы с социальным происхождением — еще бы: раз грамотные, стало быть, в гимназиях обучались! Их по очереди мяли на диванах начальственные хамы; они развлекались перемыванием костей друг другу и без конца делили милости очередного господина. Они терпеть не могли свою драгоценную работу и большую часть служебного времени болтали, курили и пили морковный чай, чтобы согреться. Или стояли в очереди в спецмагазин, куда иногда подкидывали повидло или листовую резину на подметки. Разумеется, эта новая бюрократия не имела никакого отношения к рабочему классу, интересы которого она должна была защищать.

Самый удивительный парадокс советского государства: все помнили, что до революции жилось лучше, потихоньку ругали большевиков, а на службе укрепляли их власть, хотя и без рвения, только для галочки. Казалось, при таком раскладе разогнать Советы было бы очень просто, но красный террор, голод и болезни вызывали побочный эффект — равнодушие ко всему, кроме собственных дел.

Восстание было возможно весной и летом 1918 года, зимой подобные мелочи уже никого не волновали. Да и откуда брать деньги на оружие, на лекарства, на пропаганду? Восстание — штука не только опасная, но и дорогая, а зарплата советского служащего — три-четыре тысячи рублей. Фунт хлеба — пятьдесят-семьдесят рублей, мужской костюм — тридцать тысяч. Цены на соль с 1914 года выросли в сто двадцать раз.

Сопротивление, разумеется, было, но на уровне мелкого саботажа и повсеместного воровства. С чувством глубочайшего удовлетворения Нина таскала из столовки пшено и скармливала его своей курице. Курочка Ряба, предмет ее гордости и неустанных забот, несла золотые яйца — на рынке они стоили по восемьдесят рублей штука. Нина ужасно боялась, что Любочкин кот сцапает Рябу, и нередко вскакивала по ночам, чтобы проверить, все ли у курицы хорошо.

Клим назвал кота Кайзером — за воинственные усы и невезучесть: как и германский император, тот потерял свои владения и был вынужден жить из милости в чужом доме.