Аргонавт
Шрифт:
– Печально, – сказал Бестужев приличия ради.
– Не то слово! Остается последнее средство: мы должны отправиться к капитану и убедить его вышвырнуть ящик в море. Это еще не поздно сделать… Я намерен незамедлительно отправиться на мостик, вы должны мне сопутствовать – вдвоем мы сумеем объяснить опасность… Что вы остановились?
– Я не уверен, что мне следует вам сопутствовать, – мягко сказал Бестужев. – Из чисто житейских, практических соображений. В конце концов вы – почтенный профессор одного из самых славных университетов Германии, ваше имя известно в научных кругах, за вами авторитет науки… А я… Я всего
– Пожалуй, вы правы, – после короткого раздумья сказал профессор, наконец-то отпуская его локоть. – Британская спесь общеизвестна… Я отправлюсь один. Времени нет совсем, эманации распространяются, суля несчастье…
Он церемонно раскланялся и решительными шагами направился в сторону ходового мостика. Бестужев покачал головой, глядя ему вслед: каких только чудаков ни встречается на свете, особенно среди господ оккультистов, и ведь наверняка не стеснен в средствах, если смог себе позволить билет первого класса на таком пароходе… Даже Наполеона, изволите ли видеть, сгубили эти подобные вяленой вобле останки…
Глава четвертая
Конкуренция посреди океана
Японский разъезд принял бой без малейших колебаний. Едва схлынуло секундное ошеломление после того, как всадники увидели друг друга, послышалась длинная неразборчивая команда их офицера – непонятная, пронзительная, яростная, и над головами тускло мелькнули выхваченные клинки, четверо в распахнутых коротких полушубках понеслись, ускоряя аллюр.
Бестужев дал Арапчику шенкеля, привычно выхватывая клинок. Его на полголовы обошел урядник Мохов, крутя шашкой и по старому казачьему обычаю гикая и визжа не хуже заправского диктора времен имама Шамиля и князя Барятинского. Трое остальных забайкальцев тоже улюлюкали и выли наперебой. Япошки в грязь лицом не ударили, с их стороны раздалось уже знакомое, ожесточенное, громкое:
– Баа-ааа-нзааай!!!
Глухой грохот копыт по влажному, перемешанному с грязью снегу, азарт, полнейшее отсутствие мыслей…
– Баанзай!
– Мать твою сучью!
Всадники сшиблись, осаживая разогнавшихся коней. Бестужев без труда увернулся от первого, наобум, удара, повернул Арапчика, прикрылся клинком, готовясь к замаху. Скуластое, косоглазое лицо, разодранный в крике рот (зубы великолепные, белейшие, один к одному – выхватило сознание нереально четкий кусочек происходящего), желтые петлицы, желтый околыш фуражки с пятиконечной звездочкой, взлетевшая сабля…
Бестужев так и не осознал, что произошло. Его изготовившаяся к парированию и удару рука с шашкой даже не повисла, а словно бы пропала неведомо куда – и клинок японского офицера сверкающей полосой обрушился на него, ударил в лоб, замораживая нежданной стужей…
Он дернулся, открыл глаза. Через несколько томительных мгновений, исполненных хаотичного мельтешения мыслей и ощущений стало ясно, что японские кавалеристы были всего лишь сонным кошмаром, призраком из прошлого. Однако в лоб ему и в самом деле упиралось что-то твердое и холодное, невеликое размерами. В каюте стоял почти полный мрак, до рассвета
Сон улетучился, осталась доподлинная реальность, в которой над Бестужевым нависала смутно угадывавшаяся в полумраке человеческая фигура, от которой несло дешевым одеколоном и табаком – что никак не позволяло причислить эту персону к миру бесплотных духов.
Раздался приглушенный, неприятный голос:
– Только дернись у меня, парень. Мозги вышибу, клянусь Мадонной…
Это было произнесено по-немецки, со своеобразным акцентом. Не пришлось долго напрягать память, чтобы припомнить, где он уже слышал этот голос – с его обладателем в Вене приходилось встречаться даже дважды, и всякий раз встречи эти протекали, если можно так выразиться, в весьма занятной обстановке…
Глаза понемногу привыкли к полутьме – точно, коренастая фигура в котелке, а рядом угадывается вторая… Она-то и склонилась над постелью, под подушку, рывком приподняв голову Бестужева, скользнула рука и принялась старательно обшаривать постель, безусловно, в поисках того предмета, какой иные мизантропы сплошь и рядом перед сном именно туда кладут, иногда даже сняв с предохранителя.
Очень быстро обладатель бесцеремонной конечности установит тот непреложный факт, что оружия под подушкой не имелось. Он убрал руку, выпрямился, бросил краткую реплику на непонятном языке, вероятнее всего, английском.
В ответ поодаль кто-то произнес пару фраз на том же языке, похоже, имевших приказной характер. Нависавшая над Бестужевым фигура сообщила:
– Парень, я сейчас уберу пушку, а ты вставай и смирненько садись за стол, поговоришь с приличным человеком. Только смотри у меня, чуть что, получишь по башке моментально и полетишь в море рыбок кормить… Соображаешь?
– Соображаю, – сказал Бестужев, не шевелясь.
– Ну вот и ладненько. Имей в виду, полиции тут не водится, так что ори не ори, фараоны не прибегут. Да и не успеешь ты у нас заорать…
Револьверное дуло отодвинулось в полумрак, тут же обе фигуры предусмотрительно отступили подальше – ну да, эти субъекты уже два раза были Бестужевым побеждены и кое-какое представление о его бойцовских качествах имели… Бестужев приподнялся, сел на постели.
Сна не было и в помине, какой тут сон… Голова работала четко. Он, разумеется, не был здесь безоружным – разве что постарался принять должные меры, чтобы оружие не попалось на глаза убиравшему каюту стюарду: ничего страшного, в общем, если и попадется, но господа обитатели первого класса подобные предметы с собой вряд ли носят, не стоит привлекать внимание к своей персоне…
Браунинг с двумя запасными обоймами, завернутый в носовой платок, был упрятан в узкой щели меж стенкой каюты и постелью, достаточно глубоко, чтобы туда не проникла рука уборщика. Извлечь его нетрудно, вряд ли эти господа видят в темноте, как кошки… но смысл? Не хватало еще устраивать перестрелку в каюте первого класса, с неизбежными ранеными, а то и трупами. Пока что смертельной опасности для себя не чувствовалось, в случае чего можно обойтись руками и подручными предметами, благо темнота ставит его в равное положение с вооруженными гостями…