Архаические развлечения

Бигл Питер Сойер

Движение замедлилось на протяжении нескольких кварталов – под вечер на Парнелл-стрит это дело обычное – и огромный черный BSA двигался со скоростью пешехода. Фаррелл пропахал улицу, сам напоминая машину, напоминая бульдозер, слепой и глухой ко всему, кроме Джулии. На пути к ней он выбил из рук хоббитообразной четы покрытую медными брошками доску, ударился, не заметив того, о тележку, с которой продавали горячие мягкие крендельки, и внезапной атакой прервал обращение какого-то неразумного в новую веру. Окликнуть ее он так и не догадался.

Когда он достиг BSA, тот уже просто стоял.

Джулия затормозила, пропуская выводок пикетировщиков с плакатами, протестовавших, судя по всему, против дорожных столкновений. Фаррелл перебросил ногу через мотоцикл, сел сзади Джулии и ласково положил ладони ей на талию.

– Акико Таникава, – произнес он подвывающим голоском попрошайки, каким изъясняются демоны в театре Кабуки. – Ты носишь короткие платья и не ходишь в ритуальные бани. Ты нарушила клятву верности восьми миллионам богов Синто. Безногая смерть придет за тобой, когда задремлет трава, и тявкнет тебе в самое ухо.

Джулия негромко ойкнула и затвердела, но машины уже тронулись, вынудив двигаться и ее и не позволяя ей обернуться. Уголком рта она сказала:

– Фаррелл, если это не ты, считай, что у тебя крупные неприятности.

Мотоцикл рванулся вперед, едва не выскочив из-под Фаррелла, вскрикнувшего, когда выхлопная труба запела у него под лодыжкой.

– Это автобус до Инвернесса? – спросил он. – Мне нужен стакан воды.

Джулия снова ударила по тормозам, и Фаррелл влепился носом в затылок ее шлема.

Она ответила:

– Этот автобус закончил смену, у водителя всего пять долларов мелочью, и как только я улучу свободную минуту, я из тебя омлет сделаю, Фаррелл. Господи-Иисусе, разве можно так пугать людей, что ты о себе воображаешь?

– Я воображаю, что я твой старый университетский ухажер, – смиренно ответил Фаррелл, – который три года ничего о тебе не слыхал.

Джулия фыркнула, но сбавила темп, с которым мотоцикл набирал скорость, проносясь мимо еле ползущего открытого автомобиля, преграждавшего поток движения, будто лиловатый почечный камень.

– И который так обрадовался, увидев тебя, что его, как ты бы выразилась, понесло, – он помолчал и добавил: – Как когда-то при встрече с ним черт знает куда понесло еще одну особу. В Лиме, верно?

Джулия повернула резко и неожиданно, почти положив BSA набок, как гонщик, и пролетела вверх по холму два квартала. Фаррелл сидел, вцепившись в нее и закрыв глаза. Управляясь с огромной машиной легко, как с метелкой для пыли, она смахнула ее к обочине, заглушила двигатель перед домом какого-то студенческого землячества и, поворачиваясь к Фарреллу, стянула шлем.

– В Лиме, – тихо сказала она. – На рынке.

Фаррелл слез с мотоцикла, чтобы она могла закрепить его на подпорках. Теперь оба стояли, разделенные длиной BSA, и смотрели друг на дружку, испытывая чувство настороженности и неудобства. Он увидел, что Джулия снова отпустила волосы ниже плеч – так она их носила в университете.

– Прости, – сказал он, – меня просто обуяла благодарность, хоть ты и не знаешь, за что.

Еще мгновение Джулия разглядывала его, потом мигнула, пожала плечами, улыбнулась, словно рябь прошла под луной по воде, и молча бросилась в его объятия. Женщина сильная и почти такая же рослая,

как Фаррелл, она едва не свалила его, и это тоже так полагалось, ибо такова была единственная традиция, которую они успели установить, не считая, конечно, обыкновения встречаться в самых странных местах, никогда не сговариваясь заранее. За последние десять лет Фарреллу часто приходило в голову (хотя, впрочем, ни разу, когда она была рядом), что из всех щедрых даров, какие он получал от женщин, эти первые бурные объятия с Джулией Таникава – после соответственной разлуки – были, пожалуй, самыми лучшими. Особенно если принять во внимание все остальное и в частности то, что мы не способны выносить друг друга дольше трех дней.

– А я только что вспоминала тебя, – сказала Джулия.

Она откинулась в руках Фаррелла, оставив ладони твердо лежать у него на плечах. Фаррелл самодовольно кивнул.

– Еще бы ты невспоминала. Кто как не я вызвал тебя сюда. Пять минут назад тебя, может быть, и в Авиценне-то не было.

Джулия приподняла одну бровь и Фарреллу вспомнилась длинная, пьяняще невинная весенняя ночь, которую она извела на попытки научить его этому трюку.

– Ну, кто-то все же кормил последние два года кота на Бренден-Уэй.

Фаррелл гневно зарокотал, но она спокойно его прервала:

– Ты же знаешь, письма мне не удаются. А кроме того, я не сомневалась, что ты рано или поздно объявишься. Один из нас всегда ухитрялся каким-то волшебством притянуть другого.

Он стоял, вглядываясь в нее, наморщась от усилий снова заучить ее лицо, а мимо них легким шагом проходили студенты, смеясь сквозь непрожеванные бутерброды. Круглое, словно блюдце, веселое лицо сипухи с чертами, слишком крупными для стандартной западной красавицы – кроме носа, нос-то как раз маловат. Но кожа ее оставалась чистой и полупрозрачной, как белое вино, и кости под нею начали, наконец – в тридцать лет – сообщать лицу давно обещанную ими гордость и неколебимость. У ее лица появились тайны, как у лица Бена. Интересно узнать, как обстоит по этой части дело с моим? Вслух он сказал:

– Без изменений. Ты по-прежнему вылитый эскимос.

– А ты по-прежнему так ни одного и не видел.

Он вдруг сообразил, что никогда еще так долго не держал ее в руках: обычно, сколь бы радостной ни была встреча, они сразу отпускали друг дружку и отступали – на один, точно отмеренный шаг. На этот раз каждый доверил весь свой вес крепости неловкого объятия, отклонясь, но продолжая удерживать другого. Словно дети, играющие на улице, кружащие, пытаясь втянуть противника в меловой круг, нарисованный на асфальте.

– Так ты все же не вышла за того старикана, как его? За Алена, археолога? – спросил он.

Джулия хихикнула.

– Он был палеонтологом. И сейчас, полагаю, им остается, у себя в Женеве. Нет, не вышла. То есть, почти.

– Мне он нравился, – сказал Фаррелл.

– Ну да, и ты ему тоже, – подхватила Джулия. – Ты всегда им всем нравишься. Такой уж ты расчудесный малый. Они думают, что ты не опасен, а ты знаешь, что не опасны они.

Пара молодцов из землячества уже орала, свесясь из окна на втором этаже: