Архангел
Шрифт:
Ее машина, побитая древняя «лада» песочного цвета, стояла на темной улице, ведущей к стадиону, и они молча дошли до нее. Рапава сначала открыла дверцу со стороны водителя, потом, перегнувшись через сиденье, впустила Келсо. На сиденье для пассажира лежала кипа книг — как он заметил, учебники, — и она быстро перебросила их назад.
Он спросил:
— Ты что, адвокат? Или изучаешь право?
— Триста долларов, — сказала она и протянула руку. — Долларов США.
— Потом.
— Сейчас.
— Тогда половину сейчас, — исхитрился он, — а половину потом.
— Я-то найду с кем лечь, мистер. А вот ты найдешь другого шофера?
Это было самое длинное ее высказывание
— О'кей, о'кей. — Он достал бумажник. — Из тебя выйдет хороший адвокат.
Боже! Он уже истратил в клубе сотню, а сейчас отдаст ей триста, и у него почти ничего не останется. Он ведь собирался сегодня вечером предложить немного наличных старику в качестве аванса за тетрадь, а теперь не сможет.
Она пересчитала банкноты, старательно их сложила и сунула в карман пальто. Маленькая машина загромыхала в направлении Ленинградского проспекта. Она повернула направо, где было мало машин, затем развернулась, и они поехали назад, мимо опустевшего стадиона «Динамо» на северо-запад, к аэропорту.
Она ехала быстро. Келсо подозревал, что ей хотелось поскорее отделаться от него. Кто она? Внутренность «лады» не давала на это ответа. Здесь было до тошноты чисто, почти пусто. Она сидела в профиль к нему. Ее лицо было слегка наклонено вперед. Она сосредоточенно смотрела на дорогу. Черные губы, белые щеки, маленькие изящно заостренные ушки под коротко остриженными черными волосами. У нее был вид вампира, вызывающий тревогу. И в то же время — вампира встревоженного. Келсо все еще чувствовал во рту вкус ее помады и невольно подумал: какова она в постели? Сейчас она недосягаема, а четверть часа назад готова была выполнить любое его желание.
Она бросила взгляд вверх, в зеркальце, и увидела, что он смотрит на нее.
— Прекрати.
Но он продолжал смотреть, только теперь более откровенно. Своим взглядом он как бы говорил: «Я заплатил за эту поездку», потом почувствовал себя дешевкой и отвернулся.
Улицы за окошком стали заметно темнее. Келсо понятия не имел, где они находятся. Они проехали Парк Дружбы — это он знал, миновали электростанцию, железнодорожную ветку. Вдоль дороги, через дорогу, по другую сторону дороги пролегали толстые трубы, по которым в квартиры текла горячая вода — из стыков сочился пар. Время от времени в темноте вдруг вспыхивали огни костров, и Келсо видел людей, движущихся вокруг них. Минут через десять машина свернула налево, на широкую и ухабистую, как поле, улицу, обсаженную по обе стороны тощими березами. Машина попала в выбоину, и шасси заскрипели, царапая по камню. Рапава крутанула руль, и они попали в другую выбоину. Впереди, среди деревьев, смутно виднелись оранжевые огоньки, освещавшие подъезды и подходы к огромному многоквартирному комплексу.
Теперь она снизила скорость, так что машина еле ползла. И остановилась у поломанной деревянной автобусной остановки.
— Вот здесь он живет, — сказала она. — Корпус девять.
Дом находился метрах в ста от них, за заснеженным пустырем.
— Ты меня подождешь?
— Пятый подъезд. Пятый этаж. Квартира двенадцать.
— Но ты меня подождешь?
— Мы же договорились.
Келсо взглянул на часы. Было двадцать пять минут второго. Затем снова посмотрел на дом, пытаясь сообразить, что он скажет Рапаве, да и как тот, интересно, его встретит.
— Значит, ты здесь выросла?
Она не ответила. Выключила мотор, подняла воротник пальто, сунула руки в карманы и уставилась в стекло. Келсо вздохнул, вылез из машины и обошел ее. Пушистый снег хрустел под ногами. Его пробрала дрожь, и он направился к дому по неровной земле.
Где-то на полпути до него донесся звук включаемого мотора. И, быстро обернувшись,
Он был один. Вокруг ни души.
Келсо повернулся и быстро пошел по снегу назад, к дому. Он чувствовал себя уязвимым на таком открытом месте — страх обострял его чувства. Откуда-то слева доносился собачий лай и плач ребенка, а впереди звучала музыка — слабо, еле слышно. Она явно исходила из девятого корпуса и с каждым шагом становилась все громче. Теперь Келсо уже мог различить детали: стены из шероховатого бетона, темные входы в подъезды, балконы, заставленные всяким хламом: рамы кроватей, велосипеды, старые шины, засохшие растения. В доме горели три окна — остальные тонули в темноте.
Возле пятого подъезда что-то хрустнуло у него под ногой, и он наклонился, чтобы поднять, но тут же отдернул руку. Это был шприц для подкожных инъекций.
На лестнице стоял запах мочи и блевотины, валялись грязные газеты, липкие презервативы, сухие листья. Келсо прикрыл нос рукой. В подъезде имелся лифт, и, похоже, исправный — что было чудом в Москве, — но он не желал двигаться. Келсо пошел по лестнице, и, когда добрался до третьего этажа, музыка зазвучала отчетливее. Кто-то поставил пластинку со старым советским гимном — тем самым, который исполняли до того, как его запретил Хрущев. «Партия Ленина! — гремел хор. — Партия Сталина!» Келсо буквально полетел вверх, окрыленный надеждой. Значит, девица не обманула его, ибо кто еще, кроме Папу Рапавы, мог слушать самую популярную мелодию времен Иосифа Сталина в половине второго ночи?
Поднявшись на пятый этаж, Келсо пошел на звуки гимна по грязному коридору к квартире № 12. Дом был в очень запущенном состоянии. Большинство дверей забито досками, но дверь Рапавы… О нет, только не это! Дверь в квартиру Рапавы не была забита. Она была распахнута, и весь пол за ней — по причинам, которых Келсо не мог понять, — был усеян перьями.
Пение прекратилось.
«Давай же, парень, входи! Чего ты ждешь? Что задумался? Не говори, что у тебя не хватает смелости…»
Несколько секунд Келсо стоял на пороге, прислушиваясь.
Внезапно раздалась барабанная дробь.
И снова загремел гимн.
Келсо осторожно попытался открыть дверь шире. Но она не поддавалась. Что-то мешало ее открыть.
Он протиснулся в щель. В комнате горел свет.
Боже…
«Я думал, парень, произвести на тебя впечатление! Думал, ты удивишься! Если кто и может тебя запутать, так это профессионалы, верно?»
У своих ног Келсо увидел гору перьев из вспоротой подушки. Однако перья лежали не на полу, так как пола не существовало. Все доски были выломаны и сложены в углах комнаты. На крестовинах балок валялись остатки скромного имущества Рапавы: книги с вывернутыми, разодранными переплетами, взрезанные картины, скелеты стульев, разбитый телевизор, стол ножками вверх, обломки фаянсовой посуды, осколки стекла, разорванная материя. С внутренних стен были содраны обои. Стены, выходящие на улицу, были все в царапинах и выбоинах: очевидно, по ним прошлись кувалдой. Штукатурка на потолке во многих местах провисла. Все было покрыто осыпавшейся побелкой.