«Архангелы»

Агырбичану Ион

Но Агырбичану, мучившийся вопросом, откуда же берется зло на земле, не был бы истинным художником и просто самим собой, не противопоставив злу — добро, «желтому дьяволу» — возвышенные чувства и помыслы. Конечно, золото, деньги — это непременное условие жизни общества, так уж оно сложилось, вступив на путь разделения труда и торговых отношений. Но ведь можно этой условностью пользоваться в меру необходимости, не поклоняться ей и ее не обожествлять. Ведь изначальные и безусловные качества человека заложены в нем самом, и они вовсе не определяются количеством золота, которое он имеет. И Агырбичану развертывает перед нами историю взаимоотношений семинариста Василе Мурэшану и Эленуцы Родян, дочери грозного управляющего прииска. В начале знакомства Василе дарит Эленуце книгу, на первой странице которой делает надпись:

«Истинное счастье в нас самих». Эти слова и определяют смысл и суть иной, настоящей жизни. Они становятся не только девизом юношеских чувств, искренних и благородных, которые испытывают Василе и Эленуца, но и девизом всех, кто не желает стать «архангелом» «желтого дьявола», продать свою душу за «сребреники», не жаждет незаслуженной власти; тех, кто уважает человеческое достоинство и бережет свою честь, почитая главной ценностью человека его благородство, бескорыстие, труд и творчество, которые только и сделали человечество человечеством, которые только и могут обеспечить ему будущее.

Ю. Кожевников

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

…где сокровище ваше, там будет и сердце ваше.

Евангелие от Матфея, VI, 21

I

В длинном и холодном коридоре духовной семинарии почти одновременно распахнулись четыре белые двери с нарисованными вокруг ручек черными треугольниками, и четверо преподавателей торопливо вышли из классных комнат. Подождав друг друга, они все вместе, весело улыбаясь, двинулись по коридору, громко разговаривая и поглаживая аккуратно подстриженные бороды. Трое из них были почти одного возраста, лет сорока — сорока пяти; четвертый, с седой бородой, — гораздо старше. Хотя говорили они во весь голос, разобрать, о чем шла речь, было невозможно, потому что за спиной у них, как поток, нарастал катящийся из классных комнат тяжелый гул, плотно заполняющий сводчатый коридор. Этот оглушительный гул, казалось, поднял вверх невидимую тучу тончайшей пыли, потому что старший из учителей вдруг закашлялся и, остановившись, кашлял надрывно, до слез. Семинаристы в черных рясах выбегали из классов. Они окликали друг друга, что-то напевали, бежали взапуски. Но, увидев наставников, стихали, сгибались в низком поклоне и, быстро прошмыгнув мимо, неслись вниз по лестнице на первый этаж. Кое-кто из семинаристов, остановившись на пороге классной комнаты, поднимал правую руку и, прошипев долгое «тшшш», давал понять оставшимся в классе, что господа преподаватели еще в коридоре. Но все призывы к порядку были тщетны. Шум стремительно нарастал. Теперь он захватил уже и лестницы; слышно было, как в коридоре верхнего этажа хлопают двери, оконные рамы, как бросают и волокут по полу сумки и корзинки. Со двора и из сада доносились обрывки веселых песен, радостные крики. За несколько минут в семинарии все было перевернуто вверх дном.

Откашлявшись, пожилой священник вытер глаза платком. Самый молодой из преподавателей только успевал приподнимать шляпу: мимо проходили, кланяясь, семинаристы.

— Ах, бесстыдники! — вздохнул пожилой учитель, запихивая в карман огромный платок. — Все легкие пылью забили.

— Канонику вовсе не нужны мощные легкие, ваше преподобие, — усмехнулся один из учителей.

— К пасхе вакантное место уж наверняка будет занято. И мы знаем кем, — проговорил другой.

— Нет, нет! Я не рожден быть каноником, друзья мои. Напрасно вы хотите сделать меня несчастным. Вот, посмотрите на него. Из него, скажу я вам, соборный священник выйдет хоть куда, — отозвался пожилой, показывая на самого молодого.

— Из Илиеску? — хором спросили двое других.

— А что? Пожалуй, скорее, чем из вас. Не видите, как он усердно поднимает шляпу?

Илиеску слегка покраснел, хотел что-то сказать, но седобородый учитель вновь закашлялся, махнул рукой, приглашая идти за ним следом, и стал

спускаться по лестнице. Семинаристы сновали во все стороны, бежали по лестнице вверх, вниз, натыкаясь на учителей.

— Никакой степенности, — сурово проговорил Илиеску, поглядывая на коллег. Как раз в эту минуту высокий семинарист столкнулся с пожилым учителем.

— Ох уж этот мне Паску, безобразник Паску! — воскликнул старик, останавливаясь на лестнице и кладя руку на плечо семинариста.

— Извините, пожалуйста, господин учитель, я вас не заметил, — склонил голову юноша.

— Ладно другие мчатся сломя голову, но ты-то? С чего тебе голову терять. Я же знаю, денег на дорогу у тебя все равно нет, так чего ты суетишься?

Говоря это, старик доброжелательно поглядывал на юношу. Достав бумажник, он сунул в руку молодому человеку бумажку в двадцать крон.

— Ох уж эти безобразники, ждут не дождутся каникул! Уже и усики у них проклюнулись, — усмехнулся старый учитель. — Э-хе-хе! Что за народ, господин Илиеску. Пропадем мы с теперешней молодежью, — добавил он, глядя на молодого учителя, который опять зарделся, готовый опять что-то возразить. Но старик вдруг задержал семинариста Паску, уже приготовившегося уйти.

— Ты не видел Мурэшану, этого нечестивца?

— Сейчас же пришлю его к вам, господин учитель, — быстро проговорил Паску и побежал, прыгая через ступеньку. Спустя несколько мгновений оба коридора, классные комнаты, садик и двор содрогались от крика:

— Мурэшану! Эй, Мурэшану! Мурэшану!

Наставники вышли во дворик перед семинарией.

Юная, свежая апрельская листва старых каштанов разбрасывала кружевную тень на дорожки. С синего неба струился мягкий свет. Из пасти медного льва, украшавшего фонтан посреди дворика, капля за каплей падала прозрачная вода. Шум, приглушенный стенами семинарии, казался гудением огромных майских жуков.

— Можно понять наших торопыг, когда они так рвутся домой на каникулы. Э-хе-хе! Ведь и мы не против двухнедельного перерыва! — проговорил один из учителей.

— Конечно, — отозвался старик, улыбаясь и не сводя глаз с двух взъерошенных воробьев, которые чирикали, перепрыгивая с ветки на ветку.

— Тебя зовет господин учитель Марин! Беги, Мурэшану! — послышался громкий голос в саду.

И тут же из-за угла чуть ли не бегом выбежал высокий широкоплечий юноша с непокрытой головой. Весеннее яркое солнце осветило высокий лоб, каштановые волосы. Юноша остановился перед старым наставником. Живые голубые глаза вопрошающе смотрели в лицо учителя.

— Посмотрите-ка на него! И вы меня будете уверять, что не мошенник? — обратился старый Марин к коллегам. — Неужто не мошенник, господин Илиеску? Уже облачился в цивильное платье! Не успел выйти из класса, как уже сбросил рясу!

— Простите, я так торопился, — стал извиняться Мурэшану, который только теперь сообразил, что ему следовало бы набросить рясу, прежде чем предстать перед учителем. — Ужасно тороплюсь, — повторил он. — Уезжаю поездом ровно в полдень.

— Ох, мошенник, мошенник! Так бы и уехал, не простившись, не узнав, что у меня долг: священнику из Вэлень я должен тридцать крон? — заговорил старик жалобным тоном. — Столько ты прослушал лекций о нравственности, а до сих пор не знаешь, каково оно, чувство долга? Господин Илиеску, прошу вас, приводите на ваших лекциях о христианской этике практические примеры специально для этих молодых людей! — обратился он к молодому учителю и, вынув портмоне, достал из него две бумажки, в двадцать и десять крон. — Иначе, — быстро проговорил он, засовывая деньги семинаристу в карман сюртука, — вырастите язычников, а не христиан.

Его добрые глаза посмотрели на Мурэшану.

— Значит, уезжаешь с полуденным поездом?

— Да, — подтвердил растроганный юноша.

— И когда же будешь дома?

— Завтра в двенадцать.

— Как так?

— Придется переночевать в X. А утром на телеге поеду дальше.

— Ночь, проведенная вне стен семинарии! — воскликнул старик, — Вы слышите, господин Илиеску? Начинаются приключения! О-хо-хо! Как только вернешься, посадим тебя на месяц на хлеб и воду. Тяжелые времена, братие, — вздохнул он, глядя на улыбающихся учителей, потом поспешно достал часы. — Половина одиннадцатого, — сообщил старик, опуская старинные часы в карман, и, подмигнув, произнес: — Я бы пригласил вас на кружечку пива.