Архипелаг ГУЛаг(в одном томе)
Шрифт:
Потому что не может быть добра, если воспитатель стоит перед арестантом как проситель, не имея позади себя ни плётки, ни БУРа, ни шкалы голода.
Но ещё как будто было мало этого всего! – ещё двинули по Архипелагу тараном зазонного содержания: арестанты вообще уходят жить за зону, могут обзаводиться домами и семьями, зарплата им выплачивается, как вольным, вся (уже не удерживается на зону, на конвой, на лагерную администрацию), а с лагерем у них только та остаётся связь, что раз в две недели они приходят сюда отмечаться.
Это был уже конец!.. Конец света, или конец Архипелага, или того и другого вместе! – а юридические органы ещё восхваляли это зазонное содержание как гуманнейшее новейшее открытие коммунистического строя! [134]
После этих
134
К тому же описанное (вместе с «зачётами» и «условно-досрочным освобождением») ещё Чеховым в «Сахалине»: каторжные из разряда исправляющихся имели право строить дома и вступать в брак.
И кажется, это уже началось: стали приезжать в лагеря какие-то Комиссии Верховного Совета, или, проще, «разгрузочные», и, отстраняя лагерное руководство, заседали в штабном бараке и выписывали ордера на освобождение с такой лёгкостью и безответственностью, будто это были ордера на арест.
Над всем сословием Практических Работников нависла смертельная угроза. Надо было что-то предпринимать! Надо же было бороться!
Всякому важному общественному событию в СССР уготован один из двух жребиев: либо оно будет замолчано, либо оно будет оболгано. Я не могу назвать значительного события в стране, которое избежало бы этой рогатки.
Так и всё существование Архипелага: большую часть времени оно замалчивалось, когда же что-нибудь о нём писали – то лгали: во времена ли Великих Каналов или о разгрузочных комиссиях 1956 года.
Да с комиссиями этими, даже и без газетного наговора, без внешней необходимости, мы сами способствовали, чтобы сентиментально прилгать тут. Ведь как же не растрогаться: мы привыкли к тому, что даже адвокат нападает на нас, а тут прокурор – и нас защищает! Мы истомились по воле, мы чувствуем – там какая-то новая жизнь начинается, мы это видим и по лагерным изменениям, – и вдруг чудодейственная полновластная комиссия, поговорив с каждым пять десять минут, вручает ему железнодорожный билет и паспорт (кому-то – и с московской пропиской)! Да что же, кроме хвалы, может вырваться из нашей истощённой, вечно простуженной хрипящей арестантской груди?
Но если чуть приподняться над нашей колотящейся радостью, бегущей упихивать тряпки в дорожный мешок, – таково ли должно было быть окончание сталинских злодеяний? Не должна ли была бы эта комиссия выйти перед строем, снять шапки и сказать:
– Братья! Мы присланы Верховным Советом просить у вас прощения. Годами и десятилетиями вы томились тут, не виновные ни в чём, а мы собирались в торжественных залах под хрустальными люстрами и ни разу о вас не вспомнили. Мы покорно утверждали все безчеловечные указы Людоеда, мы – соучастники его убийств. Примите же наше позднее раскаяние, если можете. Ворота – открыты, и вы – свободны. Вон, на площадке, садятся самолёты с лекарствами, продуктами и тёплой одеждой для вас. В самолётах – врачи.
В обоих случаях – освобождение, да не так оно подано, да не в том его смысл. Разгрузочная комиссия – это аккуратный дворник, который идёт по сталинским блевотинам и тщательно убирает их, только всего. Здесь не закладываются новые нравственные основы общественной жизни.
Я привожу дальше суждение А. Скрипниковой, с которым я вполне согласен. Заключённые поодиночке (опять разобщённые!) вызываются на комиссию в кабинет. Несколько вопросов о сути его судебного дела. Они заданы доброжелательно, вполне любезно, но они клонятся к тому, что заключённый должен признать свою вину (не Верховный Совет, а опять-таки несчастный заключённый!). Он должен помолчать, он должен голову склонить, он должен попасть в положение прощённого, а не прощающего! То есть, маня свободой, от него добиваются теперь того, чего раньше не могли вырвать и пытками. Зачем это? Это важно: он должен вернуться на волю робким. А заодно протоколы комиссии представят Истории, что сидели-то в основном виноватые, что уже таких-то зверских беззаконий и не было, как разрисовывают. (Вероятно, и финансовый был расчётец: не будет реабилитации – не будет реабилитационной компенсации [135] .) Такое
135
Кстати, в начале 1955 года был проект выплачивать за все просиженные годы, что было вполне естественно и выплачивалось так в Восточной Европе. Но не столько ж людей и не по столько лет! Подсчитали, ахнули: разорим государство! И перешли к компенсации двухмесячной.
А тех, кто перед комиссией по гордости отказывался признать себя виновным? Тех оставляли сидеть. Не очень было их и мало. (Женщин, не раскаявшихся в Дубравлаге в 1956 году, собрали и отправили в Кемеровские лагеря.)
Скрипникова рассказывает о таком случае. Одна западная украинка имела 10 лет за мужа-бандеровца, от неё потребовали теперь признать, что сидит за мужа-бандита. «Ни, нэ скажу». – «Скажи, на свободу пойдёшь!» – «Ни, нэ скажу. Вин – нэ який нэ бандит, вин – ОУНовец». – «Ну а не хочешь – сиди!» (председатель комиссии – Соловьёв). – Прошло всего несколько дней, и к ней пришёл на свидание едущий с севера муж. У него было 25 лет, он легко признал себя бандитом и помилован. Он не оценил жениной стойкости, а накинулся на нее с упрёками: «Та казала б, шо я – дьявол с хвостом, шо копыта у меня бачила. А яка мини теперь справа с хозяйством та с детьми?»
Напомним, что и Скрипникова отказалась признать себя виновной и осталась ещё три года сидеть.
Так даже эра свободы пришла на Архипелаг в прокурорской мантии.
Но всё же не пуст был переполох Практических Работников: небывалое сочетание звёзд сошлось на небе Архипелага в 1955–1956 годах. Это были его роковые годы и могли бы стать его последние годы!
Если бы люди, облечённые высшей властью и отягчённые полнотой информации о своей стране, ещё могли бы в эти годы оглянуться, и ужаснуться, и зарыдать? Ведь кровавый мешок за спиной, он весь сочится, он пятнает багрово всю спину! Политических распустили – а бытовиков миллионы кто же напёк? Не производственные ли отношения? не среда ли? Не мы ли сами?.. Не вы ли?
Так к свиньям собачьим надо было отбросить космическую программу! Отложить попечение о морском флоте Сукарно и гвардии Кваме Нкрумы! Хотя бы сесть да затылок почесать: как же нам быть? Почему наши лучшие в мире законы отвергаются миллионами наших граждан? Что заставляет их лезть в это гибельное ярмо, и чем невыносимее ярмо – тем ещё гуще лезут? Да как, чтобы этот поток иссяк? Да может, законы наши – не те, что надо? (А тут бы не обошлось подумать о школе задёрганной, о деревне запущенной и о многом том, что называется просто несправедливостью без всяких классовых категорий.) Да тех, уже попавших, как нам к жизни вернуть? – не дешёвым размахом «ворошиловской» амнистии, а душевным разбором каждого павшего – и дела его, и личности.
Ну, кончать Архипелаг – надо или нет? Или он – навеки? Сорок лет он гнил в нашем теле, – хватит?
Нет, оказывается! Нет, не хватит! Мозговые извилины напрягать – лень, а в душе и вовсе ничего не отзванивает. Пусть Архипелаг ещё на сорок лет останется, а мы займёмся Асуанской плотиной и воссоединением арабов!
Историкам, привлечённым к 10-летнему царствованию Никиты Хрущёва, когда вдруг как бы перестали действовать некие физические законы, к которым мы привыкли; когда предметы стали на диво двигаться против сил поля и против сил тяжести, – нельзя будет не поразиться, как много возможностей на короткое время сошлось в этих руках и как возможности эти использовались словно бы в игру, в шутку, а потом покидались безпечно. Удостоенный первой после Сталина силы в нашей истории – уже ослабленной, но ещё огромной силы, – он пользовался ею, как тот крыловский Мишка на поляне, перекатывая чурбан без цели и пользы. Дано ему было втрое и впятеро твёрже и дальше прочертить освобождение страны – он покинул это, как забаву, не понимая своей задачи, покинул для космоса, для кукурузы, для кубинских ракет, берлинских ультиматумов, для преследования Церкви, для разделения обкомов, для борьбы с абстракционистами.