Архипелаг ГУЛАГ. 1918-1956: Опыт художественного исследования. Т. 3
Шрифт:
В 20-е годы раскопали, притащили и расстреляли тёмных мужиков, за сорок лет перед тем казнивших народовольцев по приговору царского суда. Но те мужики были не свои. А доносчики эти — плоть от плоти.
Вот та воля, на которую выпущены бывшие зэки. Есть ли ещё в истории пример, чтобы столько всем известного злодейства было неподсудно, ненаказуемо?
И чего же доброго ждать? Что может вырасти из этого зловония?
Как великолепно оправдалась злодейская затея Архипелага!
Конец шестой части
ЧАСТЬ
СТАЛИНА НЕТ
И не раскаялись они
в убийствах своих…
Глава 1
Как это теперь через плечо
Конечно, мы не теряли надежды, что будет о нас рассказано: ведь рано или поздно рассказывается вся правда обо всём, что было в истории. Но рисовалось, что это придёт очень не скоро — после смерти большинства из нас. И при обстановке совсем изменившейся. Я сам себя считал летописцем Архипелага, всё писал, писал, а тоже мало рассчитывал увидеть при жизни.
Ход истории всегда поражает нас неожиданностью, и самых прозорливых тоже. Не могли мы предвидеть, как это будет: безо всякой зримой вынуждающей причины всё вздрогнет, и начнёт сдвигаться, и немного, и совсем ненадолго бездны жизни как будто приопахнутся — и две-три птички правды успеют вылететь прежде, чем снова надолго захлопнутся створки.
Сколько моих предшественников не дописало, не дохранило, не доползло, не докарабкалось! — а мне это счастье выпало: в раствор железных полотен, перед тем как снова им захлопнуться, — просунуть первую горсточку правды.
И как вещество, объятое антивеществом, — она взорвалась тотчас же!
Она взорвалась и повлекла за собой взрыв писем людских, — но этого надо было ждать. Однако и взрыв газетных статей — через скрежет зубовный, через ненависть, через нехоть — взрыв казённых похвал, до оскомины.
Когда бывшие зэки из трубных выкликов всех сразу газет узнали, что вышла какая-то повесть о лагерях и газетчики её наперехлёб хвалят, — решили единодушно: "опять брехня! спроворились и тут соврать". Что наши газеты с их обычной непомерностью вдруг да накинутся хвалить правду, — ведь этого ж, всё-таки, нельзя было вообразить! Иные не хотели и в руки брать мою повесть.
Когда же стали читать — вырвался как бы общий слитный стон, стон радости — и стон боли. Потекли письма.
Эти письма я храню. Слишком редко наши соотечественники имеют случай высказаться по общественным вопросам, а бывшие зэки — тем более. Уж сколько разуверялись, уж сколько обманывались, — а тут поверили, что начинается-таки эра правды, что можно теперь смело говорить и писать!
И обманулись, конечно, в который раз…
"Правда восторжествовала, но поздно!" — писали они.
И даже ещё поздней, потому что нисколько не восторжествовала…
Ну да были и трезвые, кто не подписывался в конце писем ("берегу здоровье в оставшиеся дни моей жизни"), или сразу, в самый накал газетного хвалебствия, спрашивал: "Удивляюсь, как Волковой дал тебе напечатать эту повесть? Ответь, я волнуюсь, не в БУРе ли ты?…", или "Как это ещё вас обоих с Твардовским не упрятали?"
А вот так, заел у них капкан, не срабатывал. И что ж пришлось Волковы'м? — тоже браться за перо! тоже письма писать. Или в газеты опровержения. Да они, оказывается, и очень грамотные есть.
Из этого второго потока писем мы узнаём, и как их зовут-то, как они сами себя называют. Мы всё слово искали, лагерные хозяева да лагерщики, нет — практические работники, вот как! вот словцо золотое! «Чекисты» вроде не точно, ну они — практические
Пишут:
"Иван Денисович — подхалим".
(В. В. Олейник, Актюбинск)
"К Шухову не испытываешь ни сострадания, ни уважения".
(Ю. Матвеев, Москва)
"Шухов осуждён правильно… А что зэ-ка зэ-ка делать на воле?"
(В. И. Силин, Свердловск)
"Этих людишек с подленькой душёнкой судили слишком мягко. Тёмных личностей Отечественной войны… мне не жаль".
(Е. А. Игнатович, г. Кимовск)
Шухов — "квалифицированный, изворотливый и безжалостный шакал. Законченный эгоист, живущий только ради брюха".
(В. Д. Успенский, Москва) [112]
"Вместо того, чтобы нарисовать картину гибели преданнейших людей в 1937 году, автор избрал 1941 год, когда в лагерь в основном попадали шкурники. [113] В 37-м не было Шуховых, [114] а шли на смерть угрюмо и молча с думою о том, кому это нужно?… [115]
112
Этот пенсионер — не тот ли Успенский, который отца своего, священника, убил — и сделал на том лагерную карьеру?
113
Ну да, простые беспартийные, военнопленные.
114
Ещё сколько!.. Побольше ваших!
115
Какая интеллектуальная глубина думы! Кстати, не так уж молча: с непрерывными раскаяниями и просьбами помиловать.
(П. А. Панков, Краматорск).
О лагерных порядках:
"А зачем давать много питания тому, кто не работает? Сила у него остаётся неизрасходованной… С преступным миром ещё слишком мягко обращаются".
(С. И. Головин, Акмолинск)
"А насчёт норм питания не следует забывать, что они не на курорте. Должны искупить вину только честным трудом. Эта повесть оскорбляет солдат, сержантов и офицеров МВД. Народ — творец истории, но как показан этот народ…? — в виде «попок», "остолопов", "дураков".
(старшина Базунов, Оймякон, 55 лет, состарился на лагерной службе).
"В лагерях меньше злоупотреблений, чем в каком-либо другом советском учреждении (!!). Утверждаю, что сейчас в лагерях стало строже.
Охрана не знала, кто за что сидит". [116]
(В. Караханов, Подмосковье)
"Мы, исполнители, — тоже люди, мы тоже шли на геройство: не всегда подстреливали падающих и, таким образом, рисковали своей службой".
(Григ. Трофимович Железняк) [117]
116
Мы? — "только выполняли приказ", "мы не знали".
117
Железняк и меня самого «помнит»: "прибыл в кандальном этапе, выделялся склочным характером; потом был отправлен в Джезказган и там вместе с Кузнецовым был во главе восстания"…