Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2
Шрифт:
– Мы выслушали вашу невежественную речь. Вы звали нас сюда, но не было объявлено, что – на погребение великой русской культуры. Мы ждали увидеть культуртрегера, а увидели погребальщика. Уж лучше бы вы просто крыли нас матом, чем то, что говорили сегодня! Должны мы так понимать, что вы говорите от имени советской власти?
– Да, – ещё гордо подтвердил уже растерявшийся Лосев.
– Так если советская власть будет иметь представителями таких бандитов, как вы, – она распадётся!
Анна кончила, и зал гулко зааплодировал (все вместе ещё тогда не боялись). И вечер на этом кончился. Лосев ничего не нашёлся больше. К Анне подходили, в гуще толпы жали руку
Дома её уже ждали чекисты. «Товарищ учительница! Как ты бедно живёшь – стол, два стула и кровать, обыскивать нечего. Мы ещё таких не арестовывали. И отец – рабочий. И как же при такой бедности ты могла стать на сторону буржуазии?» ЧК ещё не успели наладить, и привели Анну в комнаты при канцелярии Особого отдела, где уже заключён был белогвардейский полковник барон Бильдерлинг (Анна была свидетелем его допросов и конца и потом сказала жене: «Он умер честно, гордитесь!»).
Её повели на допрос в комнату, где Лосев и жил, и работал. При её входе он сидел на разобранной кровати, в галифе и расстёгнутой нижней рубахе и чесал грудь. Анна сейчас же потребовала от конвойного: «Ведите меня назад!» Лосев огрызнулся: «Хорошо, сейчас помоюсь, лайковые перчатки надену, в которых революцию делают!»
Неделю она ждала смертного приговора в экстазе. Скрипникова теперь вспоминает даже, что это была самая светлая неделя её жизни. Если эти слова точно понять – можно вполне поверить. Это тот экстаз, который в награду нисходит на душу, когда ты отбросил все надежды на невозможное спасение и убеждённо отдался подвигу. (Любовь к жизни разрушает этот экстаз.)
Она ещё не знала, что интеллигенция города принесла петицию о её помиловании. (В конце 20-х это б уже не помогло, в начале 30-х на это бы никто и не решился.) Лосев на допросах стал идти на мировую:
– Сколько городов брал – такой сумасшедшей не встречал. Город на осадном положении, вся власть в моих руках, а ты меня – гробовщиком русской культуры! – Ну ладно, мы оба погорячились… Возьми назад «бандита» и «хулигана».
– Нет. Я и теперь о вас так думаю.
– С утра до вечера ко мне лезут, за тебя просят. Во имя медового месяца советской власти придётся тебя выпустить…
Её выпустили. Не потому, что сочли выступление безвредным, а потому что она – дочь рабочего. Дочери врача этого бы не простили [224] .
224
Сам же Лосев в 1920 году за бандитизм и насилия был расстрелян в Крыму.
Так Скрипникова начала свой путь по тюрьмам.
В 1922 году она была посажена в Краснодарскую ЧК и просидела там 8 месяцев – «за знакомство с подозреваемой личностью». В той тюрьме был повальный тиф, скученность. Хлеба давали осьмушку (50 граммов!), да ещё из подмесей. При ней умер от голода ребёнок на руках соседки, – и Анна поклялась при таком социализме никогда не иметь ребёнка, никогда не впасть в соблазн материнства.
Эту клятву она сдержала. Она прожила жизнь без семьи, и рок её – её неуступчивость – имел случай ещё не раз вернуть её в тюрьму.
Начиналась как будто мирная жизнь. В 1923 Скрипникова поехала поступать в институт психологии при МГУ. Отвечая на анкету, она написала: «не марксистка». Принимавшие её посоветовали доброжелательно: «Вы сумасшедшая? Кто же так пишет? Объявите, что марксистка, а там
В 1925 муж её близкой подруги, эсер, скрылся от ареста. Чтобы вынудить его вернуться, ГПУ взяло заложниками (в разгаре НЭПа – заложники!) жену и её подругу, то есть Анну. Всё та же круглолицая, крупная, с косами до колен, она вошла в лубянскую камеру. (Тут-то и внушал ей следователь: «Устарели эти русские интеллигентские замашки!.. Заботьтесь только о себе».) В этот раз она сидела с месяц.
В 1927 году, за участие в музыкальном обществе учителей и рабочих, обречённом на разгром как возможное гнездо свободомыслия, Анна была арестована уже в четвёртый раз! Получила 5 лет и отбыла их на Соловках и Беломоре.
С 1932 года её долго не трогали, да и жила она, видимо, поосторожней. С 1948 её, однако, стали увольнять с работ. В 1950 Институт психологии вернул ей уже принятую диссертацию («Психологическая концепция Добролюбова») на том основании, что в 1927 она имела судимость по 58-й статье. В это трудное её время (она четвёртый год оставалась безработной) руку помощи протянуло ей… ГБ! Приехавший во Владикавказ уполномоченный центрального МГБ Лисов (да это же Лосев! он жив? и как мало изменилось в буквах! лишь не так открыто выставляет голову, как лось, а шмыгает по-лисьи) предложил ей сотрудничать и за то – устройство на работу, защиту диссертации. Она гордо отказалась. Тогда очень проворно состряпали ей обвинение, что за 11 лет до этого (!), в 1941, она говорила:
– что мы плохо подготовлены к войне (а разве хорошо?);
– что немецкие войска стоят на нашей границе, а мы им гоним хлеб (а разве нет?).
Теперь она получила 10 лет (её пятый срок) и попала сперва в Сиблаг, станция Суслово Кемеровской области, а потом в Особлаг – Дубравлаг в Мордовии.
Ощущая непробиваемую эту стену перед собой, надумала она писать жалобы не куда-нибудь, а… в ООН!! При жизни Сталина она отправила таких три. Это был не просто приём, – нет. Она действительно облегчала вечно клокочущую свою душу, беседуя мысленно с ООН. Она действительно за десятилетия людоедства не видела другого света в мире. В этих жалобах она бичевала зверский произвол в СССР и просила ООН ходатайствовать перед советским правительством: или о переследовании её дела, или о расстреле, так как жить дальше при таком терроре она не может. Конверты она адресовала «лично» кому-нибудь из членов правительства, а внутри лежала просьба переслать в ООН.
В Дубравлаге её вызвало сборище разгневанного начальства:
– Как вы смеете писать в ООН?
Скрипникова стояла, как всегда, прямая, крупная, величественная:
– Ни в УК, ни в УПК, ни по Конституции это не запрещается. А вот вам не следовало бы вскрывать конвертов, адресованных члену правительства лично!
В 1956 году в их лагере работала «разгрузочная» комиссия Верховного Совета. Единственным заданием этой комиссии было – как можно больше зэков как можно быстрей выпустить на волю. Была какая-то скромная процедура, при которой надо было зэку сказать несколько виноватых слов, простоять минутку с опущенной головой. Но нет, не такова была Анна Скрипникова! Лично её освобождение было ничто перед общей справедливостью! Как она могла принять прощение, если была невиновна? И она заявила комиссии: