Архипелаг ГУЛАГ. Книга 2
Шрифт:
В начале нашей книги мы уже дали объём потоков, лившихся на Архипелаг два десятилетия до 37-го года. Как долго это тянулось! И сколько это было миллионов! Но ни ухом ни рылом не вёл будущий набор 37-го года, они находили всё это нормальным. В каких выражениях они обсуждали это друг с другом, мы не знаем, а П. П. Постышев (эмиссар Сталина при Украинском ЦК), не ведая, что и сам обречён на то же, выражался так:
в 1931 на совещании работников юстиции: «…сохраняя во всей суровости и жестокости нашу карательную политику в отношении классового врага и деклассированных выходцев» (эти выходцы
в 1932: «Понятно, что… проведя их через горнило раскулачивания… мы ни в коем случае не должны забывать, что этот вчерашний кулак морально не разоружился…»;
и ещё как то: «Ни в коем случае не притуплять остриё карательной политики!»
А остриё-то какое острое, Павел Петрович! А горнило-то какое горячее!
Р. М. Гер объясняет так: «Пока аресты касались людей, мне не знакомых или малоизвестных, у меня и моих знакомых не возникало сомнения в обоснованности (!) этих арестов. Но когда были арестованы близкие мне люди и я сама, и встретилась в заключении с десятками преданнейших коммунистов, то…»
Одним словом, они оставались спокойны, пока сажали общество. «Вскипел их разум возмущённый», когда стали сажать их сообщество. Сталин нарушил табу, которое казалось твёрдо установленным, и потому так весело было жить.
Конечно ошеломишься! Конечно диковато было это воспринять! В камерах спрашивали вгоряче:
– Товарищи! Не знаете? – чей переворот? Кто захватил власть в городе?
И долго ещё потом, убедясь в безповоротности, вздыхали и стонали: «Был бы жив Ильич – никогда б этого не было!»
(А чего этого? Разве не это же было раньше с другими? – см. Часть Первую, главы 8, 9.)
Но всё же – государственные люди! просвещённые марксисты! теоретические умы! – как же они справились с этим испытанием? как же они переработали и осмыслили заранее не разжёванное, в газетах не разъяснённое историческое событие? (А исторические события и всегда налетают внезапно.)
Годами грубо натасканные по поддельному следу, вот какие давали они объяснения, поражающие глубиной:
1) это – очень ловкая работа иностранных разведок;
2) это – вредительство огромного масштаба! в НКВД засели вредители! (смешанный вариант: в НКВД засели немецкие разведчики);
3) это – затея местных энкаведистов;
И во всех трёх случаях: мы сами виноваты в потере бдительности! Сталин ничего не знает! Сталин не знает об этих арестах!! Вот он узнает – он всех их разгромит, а нас освободит!!
4) в рядах партии действительно страшная измена (а почему??), и во всей стране кишат враги, и большинство здесь посажены правильно, это уже не коммунисты, это контрюги, и надо в камере остерегаться, не надо при них разговаривать. Только я посажен совершенно невинно. Ну, может быть, ещё и ты. (К этому варианту примыкал и Механошин, бывший член Реввоенсовета. То есть выпусти его, дай волю – скольких бы он сажал!);
5) эти репрессии – историческая необходимость развития нашего общества. (Так говорили немногие из теоретиков, не потерявшие
И во всех пяти вариантах никто, конечно, не обвинял Сталина – он оставался незатменным солнцем!
На фоне этих изумительных объяснений психологически очень возможным кажется и то, которое приписывает своим персонажам Нароков (Марченко) в «Мнимых величинах»: что все эти посадки есть просто спектакль, проверка верных сталинцев. Надо делать всё, что от тебя требуют, и кто будет подписывать всё и не озлится – тот будет потом сильно возвышен.
И если вдруг кто-нибудь из старых партийцев, например Александр Иванович Якшевич, белорусский цензор, хрипел в углу камеры, что Сталин – никакая не правая рука Ленина, а – собака, и пока он не подохнет – добра не будет, – на такого ортодоксы бросались с кулаками, на такого спешили донести своему следователю!
Вообразить себе нельзя благомысла, который на минуту бы ёкнул в мечте о смерти Сталина.
Вот на каком уровне пытливой мысли застал 1937 год благонамеренных ортодоксов! И как же оставалось им настраиваться перед судом? Очевидно, как Парсонс в «1984» у Оруэлла: «Разве партия может арестовать невиновного? Я на суде скажу им: спасибо, что вы спасли меня, пока ещё можно было спасти!»
И какой же выход они для себя нашли? Какое же действенное решение подсказала им их революционная теория? Их решение стоит всех их объяснений! Вот оно.
Чем больше посадят – тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому – стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных! всю партию не арестуют!
(А Сталину всю и не нужно было, ему только головку и долго-стажников.)
Как среди членов всех российских партий коммунисты оказались первыми, кто стал давать ложные на себя показания [144] , – так им первым же, безусловно, принадлежит и это карусельное открытие: называть побольше фамилий! Такого ещё русские революционеры не слышали!
144
Ну, может быть, «Союзное бюро меньшевиков» опередило их, но они по убеждениям были почти большевиками.
Проявлялась ли в этой теории куцость их предвидения? убогость мышления? Мне сердцем чуется, что – нет, что здесь был у них – испуг. А теория эта – лишь подручная маскировка прикрыть свою слабость. Ведь назывались они (уже давно незаконно) революционерами, а глянув в себя, содрогнулись: оказалось, что они не могут выстоять. Эта «теория» освобождала их от необходимости бороться со следователем.
Хотя б то было понять им, что эту чистку партии Сталин необходимо должен провести, чтобы снизить партию по сравнению с собой.