Архипелаг ГУЛаг
Шрифт:
* * *
Под первое мая сняли с окна светомаскировку. Война зримо кончалась. Было как никогда тихо в тот вечер на Лубянке, еще чуть ли не был второй день Пасхи, праздники перекрещивались. Следователи все гуляли в Москве, на следствие никого не водили. В тишине слышно было, как кто-то против чего-то стал протестовать. Его отвели из камеры в бокс (мы слухом чувствовали расположение всех дверей) и при открытой двери бокса долго били там. В нависшей тишине отчетливо слышен был каждый удар в мягкое и в захлебывающийся рот. Второго мая Москва лупила тридцать залпов, это значило - европейская столица. Их две осталось невзятых - Прага и Берлин, гадать приходилось из двух. Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября. Поэтому мы только и догадались о конце войны. Вечером отхлопали еще один салют в тридцать залпов. Невзятых столиц больше не оставалось. И в тот же вечер ударили еще салют - кажется, в сорок залпов -это уж был конец концов. Поверх намордника нашего окна, и других камер Лубянки, и всех окон московских тюрем, смотрели и мы, бывшие пленники и бывшие фронтовики, на расписанное фейерверками, перерезанное лучами московское небо. Борис Гаммеров - молоденький противотанкист, уже демобилизованный по инвалидности (неизлечимое ранение легкого), уже посаженный со студенческой компанией, сидел этот вечер в многолюдной бутырской камере, где половина была пленников и фронтовиков. Последний этот салют он описал в скупом восьмистишии, в самых обыденных строках: как уже легли на нарах, накрывшись шинелями; как проснулись от шума; приподняли головы, сощурились на намордник: а, салют; легли
"И снова укрылись шиинелями".
Теми самыми шинелями - в глине траншей, в пепле костров, в рвани от немецких осколков. Не для нас была та Победа. Не для нас - та весна.
VI. ТА ВЕСНА
В июне 1945 года каждое утро и каждый вечер в окна Бутырской тюрьмы доносились медные звуки оркестров откуда-то изнедалека - с Лесной улицы или с Новослободской. Это были всё марши, их начинали заново и заново. А мы стояли у распахнутых, но непротягиваемых окон тюрьмы за мутно-зелеными намордниками из стеклоарматуры и слушали. Маршировали то воинские части? или трудящиеся с удовольствием отдавали шагистике нерабочее время?
– мы не знали , но слух уже пробрался и нам, что готовятся к большому параду Победы, назначенному на Красной площади на 22 июня, четвертую годовщину начала войны. Камням, которые легли в фундамент, кряхтеть и вдавливаться, не им увенчивать здание. Но даже почетно лежать в фундаменте отказано было тем, кто бессмысленно покинутый, обреченным лбом и обреченными ребрами принял первые удары этой войны, отвратив победу чужую. "Что изменнику блаженства звуки?.." Та весна 45 года в наших тюрьмах была преимущественно весна русских пленников. Они шли через тюрьмы союза необозримыми плотными серыми косяками, как океанская сельдь. Первым углом такого косяка явился мне Юрий Е. А теперь я весь, со всех сторон был охвачен их слитным, уверенным движением, будто знающим
Еще когда мы разрезали Восточную Пруссию, видел я понурые колонны возвращающихся пленных - единственные при горе, когда радовались вокруг все, и уже тогда их безрадостность ошеломляла меня, хоть я еще не разумел ее причины. Я соскакивал, подходил к этим добровольным колоннам (зачем колонизм? почему они строились? ведь их никто не заставлял, военнопленные всех наций возвращались разбродом! А наши хотели прийти как можно более покорными...) Там на мне были капитанские погоны, и над погонами да и при дороге было не узнать: почему ж они так все невеселы? Но вот судьба завернула и меня вослед этим пленникам, я уже шел с ними из армейской контрразведки во фронтовую, во фронтовой послушал их первые, еще неясные мне, рассказы, потом развернул мне это все Юрий Е., а теперь, под куполами кирпично-красного Бутырского замка, я ощутил, что эта история нескольких миллионов русских пленных пришивает меня навсегда, как булавка таракана. Моя собственная история попадания в тюрьму показалась мне ничтожной, я забыл печалиться о сорванных погонах. Там, где были мои ровесники, там только случайно не был я. Я понял, что долг мой - подставить плечо к уголку их общей тяжести - и нести до последних, пока не задавит. Я иак ощутил теперь, будто вместе с этими ребятами и я попал в плен на Соловьевской переправе, в Харьковском мешке, в Керченских каменоломнях; и, руки назад, нес свою советскую гордость за проволоку концлагеря; и на морозе часами выстаивал за черпаком остывшей кавы (кофейного эрзаца) и оставался трупом на земле, не доходя котла; в офлаге = 68 (Сувалки) рыл руками и крышкою от котелка яму колоколоподобную (кверху уже),чтоб зиму не на открытом плацу зимовать; и озверевший пленный подползал ко мне умирающему грызть мое еще не остывшее мясо под локтем; и с каждым новым днем обостренного голодного сознания, в тифозном бараке и у проволоки соседнего лагеря англичан - ясная мысль проникала в мой умирающий мозг: что Советская Россия отказалась от своих издыхающих детей. "России гордые сыны", они нужны были ей, пока ложились под танки, пока еще можно было поднять их в атаку. А взяться кормить их в плену? Лишние едоки. И лишние свидетели позорных поражений. Иногда мы хотим солгать, а Язык нам не дает. Этих людей объявили изменниками, но в языке примечательно ошиблись - и судьи, и прокуроры, и следователи. И сами осужденные, и весь народ, и газеты повторили и закрепили эту ошибку, невольно выдавая правду: их хотели объявить изменниками Родине, но никто не говорил и не писал даже в судебных материалах иначе, как "изменники Родины". Ты сказал! Это были не изменники ей, а её изменники. Не они, несчастные, изменили Родине, но расчетливая Родина изменила им и притом ТРИЖДЫ. Первый раз бездарно она предала их на поле сражения - когда правительство излюбленное Родиной, сделало все, что могло, для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию под разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям сопротивляться. Теперь, через 27 лет, уже всплыла первая честная работа об этом (П.Г.Григоренко -- Письмо в журнал "Вопросы истории КПСС" Самиздат, 1968), а в дальше они умножатся -- не все же свидетели умерли, - и скоро никто не назовет правительство Сталина иначе как правительством безумия и измены.
Военнопленные -- это были именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт. Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену. И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью ("Родина простила! Родина зовет!") и накинув удавку уже на границе.Один из главных военных преступников, бывший начальник Разведупра РККА, генерал-полковник Голиков теперь руководил заманом и заглотом репатриированных.
Кажется, столько мерзостей совершалось и видено у нас за тысячу сто лет нашего государственного существования!
– - но была ли среди них такая многомиллионная подлость: предать своих воинов и объявить их же предателями?! И как легко мы исключили их из своего счета: изменил?
– - позор!
– - списать! Да списал их еще до нас наш Отец: цвет московской интеллигенции он бросил в вяземскую мясорубку с берданками 1866-го года, и то одна на пятерых. (Какой Лев Толстой развернет нам это Бородино?) А тупым переползом жирного короткого пальца Великий Стратег переправил через Керченский пролив в декабре 41-го года -- бессмысленно, для одного эффективного новогоднего сообщения -- СТО ДВАДЦАТЬ ТЫСЯЧ наших ребят -- едва ли не столько, сколько было всего русских под Бородиным -- и всех без боя отдал немцам. И все-таки почему-то не он -- изменник, а -- они. (И как легко мы поддаемся предвзятым кличкам, как легко мы согласились считать этих преданных - изменниками! В одной из бутырских камер был в ту весну старик Лебедев, металлург, по званию профессор, по наружности - дюжий мастеровой прошлого или даже позапрошлого века, с демидовских заводов. Он был широкоплеч, широколоб, борода пугачевская, и пятерни - только подхватывать ковшик на четыре пуда. В камере он носил серый халат прямо поверх белья, был неопрятен, мог показаться подсобным тюремным рабочим, пока не садился читать, и привычная властная осанка мысли озаряла его лицо. Вокруг него собирались часто, о металлургии рассуждал он меньше, а литавровым басом разъяснял, что Сталин - такой же пес, как Иван Грозный: "стреляй! души! не оглядывайся!", что Горький - слюнтяй и трепач, оправдатель палачей. Я восхищался этим Лебедевым: как будто весь русский народ воплотился передо мною в одно кряжистое туловище с этой умной головой, с этими руками и ногами пахаря. Он столько уже обдумал!
– я учился у него понимать мир!
– а он вдруг рубя ручищей, прогрохотал, что один бэ изменники родины, и им простить нельзя. А "один бэ" и были набиты на нарах кругом. Ах, как было ребятам обидно! Старик с уверенностью вещал от имени трудовой и земляной Руси - и им трудно и стыдно было защищать себя еще с этой новой стороны. Защищать их и спорить со стариком досталось мне и двум мальчикам по "десятому пункту". Но какова же степень помраченности, достигаемая монотонной государственной ложью! Даже самые емкие из нас способны объять лишь ту часть правды, в которую ткнулись собственным рылом.Об этом более общо пишет Витковский (по тридцатым годам): удивительно, что лже-вредители, понимая, что сами они никакие не вредители, высказывали, что военных и священников т р я с у т правильно. Военные, зная про себя, что они не служили иностранным разведкам и не разрушали Красной армии, охотно верили, что инженеры - вредители, а священники достойны уничтожения. Советский человек, сидя в тюрьме, рассуждал так: я-то лично не виновен, но с ними с врагами годятся всякие методы. Урок следствия и урок камеры не просветляли таких людей, они и осужденные всё сохраняли ослепление ВОЛИ: веру во всеобщие заговоры, отравления, вредительства, шпионаж.
Сколько войн вела Россия (уж лучше бы поменьше..) - и много ли мы изменников знали во всех тех войнах? Замечено ли было, чтобы измена коренилась в духе русского солдата? Но вот при справедливейшем в мире строе наступила справедливейшая война - и вдруг миллионы изменников из самого простого народа. Как это понять? Чем объяснить? Рядом с нами воевала против Гитлера капиталистическая Англия, где так красноречиво описаны Марксом нищета и страдания рабочего класса - и почему же у них в эту войну нашелся единственный только изменник - коммерсант "лорд Гау-Гау"? А у нас - миллионы. Да ведь страшно рот раззявить, а может быть дело в государственном строе?.. Еще давняя наша пословица оправдывала плен: "Полонён вскликнет, а убит никогда". При царе Алексее Михайловиче за полонное терпение давали дворянство! Выменять своих пленных, обласкать их и обогреть была задача общества во ВСЕ последующие войны. Каждый побег из плена прославлялся как высочайшее геройство. Всю первую мировую войну в России велся сбор средств на помощь нашим пленникам, и наши сестры милосердия допускались в Германию к нашим пленным и каждый номер газеты напоминал читателям, что их соотечественники томятся в злом плену. Все западные народы делали тоже и в эту войну: посылки, письма, все виды поддержки свободно лились через нейтральные страны. Западные военнопленные не унижались черпать из немецкого котла, они презрительно разговаривали с немецкой охраной. Западные правительства начисляли своим воинам , попавшим в плен - и выслугу лет, и очередные чины, и даже зарплату. Только воин единственной в мире Красной армии не сдается в плен!
– - так написано было в уставе ("Еван плен нихт" - как кричали немцы из траншей) -- да кто ж мог представить весь этот смысл?! Есть война, есть смерть, а плена нет!
– - вот открытие! Это значит: иди и умри, а мы останемся жить. Но если ты и ноги потеряв, вернешься из плена на костылях живым (ленинградец Иванов, командир пулеметного взвода в финской войне, потом сидел в Устьвымьлаге), мы тебя будем судить. Только наш солдат, отверженный родиной и самый ничтожный в глазах врагов и союзников, тянулся к свинячьей бурде, выдаваемой с задворков Третьего Райха. Только ему была наглухо закрыта дверь домой, хоть старались молодые души не верить: какая-то статья 58-1-б, и по ней в военное время нет наказания мягче, чем расстрел! За то, что не пожелал солдат умереть от немецкой пули, он должен после плена умереть от советской! Кому от чужих, а нам от своих. (Впрочем, это наивно сказать: за то. Правительства всех времен - отнюдь не моралисты. Они никогда не сажали и не казнили людей за что-нибудь. Они сажали и казнили, чтобы не! Всех этих пленников посадили, конечно, не за измену родине, ибо и дураку было ясно, что только власовцев можно судить за измену. Этих всех посадили, чтобы они не вспоминали Европу среди своих односельчан. Чего не видишь, тем и не бредишь..) Итак, какие же пути лежали перед русским военнопленным? Законный - только один: лечь и дать себя растоптать. Каждая травинка хрупким стеблем пробивается, чтобы жить. А ты - ляг и растопчись. Хоть с опозданием - умри сейчас, раз уж не мог умереть на поле боя, и тогда тебя судить не будут.
Спят бойцы. Свое сказали И уже навек правы. Все же, все остальные пути, какие только может изобрести твой отчаявшийся мозг, - все ведут к столкновению с Законом. Побег на родину - через лагерное оцепление, через пол-Германии, потом через Польшу или Балканы, приводил в СМЕРШ и на скамью подсудимых: как это ты бежал, когда другие бежать не могут? Здесь дело нечисто! Говори, гадина, с каким заданием тебя прислали (Михаил Бурнацев, Павел Бондаренко и многие, многие). В нашей критике установлено писать, что Шолохов в своем бессмертном рассказе "Судьба человека" высказал "горькую правду" об "этой стороне нашей жизни", "открыл" проблему. Мы вынуждены отозваться, что в этом вообще очень слабом рассказе, где бледны и неубедительны военные страницы (автор видимо не знает последней войны), где стандартно-лубочно до анекдота описание немцев (и только жена героя удалась, но она - чистая христианка из Достоевского), - в этом рассказе о судьбе военнопленного ИСТИННАЯ ПРОБЛЕМА ПЛЕНА СКРЫТА ИЛИ ИСКАЖЕНА: 1. Избран самый некриминальный случай плена - без памяти, чтобы сделать его "бесспорным", обойти всю остроту проблемы. (А если сдался в памяти, как было с большинством - что и как тогда?) 2. Главная проблема представлена не в том, что родина нас покинула, отреклась, прокляла (об этом у Шолохова вообще ни слова) и именно это создает безвыходность, - а в том, что там среди нас выявляются предатели. (Но уж если это главное, то покопайся и объясни, откуда они через четверть столетия после революции, поддержанной всем народом?) 3. Сочинен фантастически-детективный побег из плена с кучей натяжек, чтобы не возникала обязательная, неуклонная процедура приема из плена: СМЕРШ - Проверочно-Фильтрационный лагерь. Соколова не только не сажают за колючку, как велит инструкция, но - анекдот!
– он еще получает от полковника месяц отпуска! (т.е. свободу выполнять задание фашистской разведки? Так загремит туда же и полковник!)
Побег к западным партизанам, к силам Сопротивления, только оттягивал твою полновесную расплату с трибуналом, но он же делал тебя еще более опасным: живя вольно среди европейских людей, ты мог набраться очень вредного духа. А если ты не побоялся бежать и потом сражался - ты решительный человек, ты вдвойне опасен на родине. Выжить в лагере за счет своих соотечественников и товарищей? Стать внутрилагерным полицаем, комендантом, помощником немцев и смерти? Сталинский закон не карал за это строже, чем за участие в силах сопротивления - та же статья, тот же срок (и можно догадаться, почему: такой человек менее опасен!). Но внутренний закон, заложенный в нас, необъяснимо запрещал этот путь всем, кроме мрази. За вычетом этих четырех углов, непосильных или не приемлимых, оставался пятый: ждать вербовщиков, ждать куда позовут. Иногда на счастье приезжали уполномоченные от сельских бецирков и набирали батраков к бауэрам; от фирм, отбирали себе инженеров и рабочих. По высшему сталинскому императиву ты и тут должен был отречься, что ты инженер, скрыть, что ты - квалифицированный рабочий. Конструктор или электрик, ты только тогда сохранил бы патриотическую чистоту, если бы остался в лагере копать землю, гнить и рыться в помойках. Тогда за чистую измену родине ты с гордо поднятой головой мог бы рассчитывать получить десять лет и пять намордника. Теперь же за измену родине, отягченную работой на врага, да еще по специальности, ты с потупленной головой получал - десять лет и пять намордника! Эта была ювелирная тонкость бегемота, которой
И латышские стрелки - чьи штыки были надежной опорой в первые годы Революции - были также обвинены в шпионаже, когда их всех до одного арестовали в 1937 году. Похоже, что Сталин как-то переиграл и максимизировал знаменитое высказывание той самой кокетки Екатерины Великой: для него лучше было бы сгноить 999 невинных, чем пропустить одного гениального шпиона. Учтя все это, можно ли верить и доверять русским солдатам, которые действительно побывали в руках немецкой разведслужбы? И как это облегчило бремя гэбешников, когда тысячи солдат, просочившихся через Европу, не пытались даже скрывать, что они добровольно вступили в шпионские школы. Какое удивиительное подтверждение предсказаний Умнейшего из Умных. Идите, продолжайте идти, вы, глупцы! Статья и кара давно плачут по вас! Но было бы уместно задаться еще одним вопросом. Оставались еще военнопленные, которые не приняли предложений вербовщиков, кто никогда не работал на немцев по специальности или по профессии. Кто не стал в лагере полицейским, кто провел всю войну в лагерях, не высовывая оттуда носа, и кто, несмотря ни на что, не умер, как ни неправдоподобно это было. Например, они делали зажигалки из металлического хлама, подобно инженерам-электрикам Николаю Андреевичу Семенову и Федору Федоровичу Карпову, и таким образом добывавших себе пропитание. И неужели Родина забыла их? Нет, она не забыла их! Я встретил и Семенова, и Карпова в Бутырках после того, как они получили законные.. сколько? догадливый читатель уже знает: десять и пять намордника. А будучи блестящими инженерами, они ОТВЕРГЛИ немецкое предложение работать по специальности! А в 41-м году младший лейтенант Семенов пошел на фронт ДОБРОВОЛЬНО. А в 42-м он еще имел пустую кобуру вместо пистолета (следователь не понимал, почему он не застрелился из кобуры). А из плена он трижды бежал. А в 45-м, после освобождения из концлагеря, был посажен как штрафник на наш танк (танковый десант) - и БРАЛ БЕРЛИН, и получил орден Красной звезды - и уже после этого только был окончательно посажен и получил срок. Вот это и есть зеркало нашей Немезиды. Мало кто из военнопленных пересек советскую границу, как вольный человек, а если в суете просочился, то взят был потом, хоть и в 1946-47-м годах. Одних арестовывали в сгонных пунктах в Германии. Других будто и не арестовывали, но от границы везли в товарных вагонах под конвоем в один из многочисленных, по всей стране разбросанных Проверочно-Фильтрационных лагерей (ПФЛ). Эти лагеря ничем не отличались от ИТЛ кроме того, что помещенные в них еще не имели срока и должны были получить его уже в лагере. Все эти ПФЛ были тоже при деле, при заводе, при шахте, при стройке, и бывшие военнопленные, видя возвращенную родину через ту же колючку, как видели и Германию, с первого же дня могли включиться в 10-часовой рабочий день. На досуге - вечерами и ночами - проверяемых допрашивали, для того было в ПФЛ многократное количество оперативников и следователей. Как и всегда, следствие начинало с положения, что ты заведомо виноват. Ты же, не выходя за проволоку, должен был доказать, что не виноват. Для этого ты мог только ссылаться на свидетелей - других военнопленных, те же могли попасть совсем не в ваш ПФЛ, а за тридевять областей, и вот оперативники кемеровские слали запросы оперативникам соликамским, а те допрашивали свидетелей и слали свои ответы и новые запросы, и тебя тоже допрашивали как свидетеля. Правда, на выяснение судьбы могло уйти и год, и два - но ведь Родина ничего на этом не теряла: ведь ты же каждый день добывал уголек. И если кто-нибудь из свидетелей что-нибудь показал на тебя не так или уже не оказалось свидетелей в живых, - пеняй на себя, тут уж ты оформлялся как изменник родины, и выездная сессия трибунала штемпелевала твою десятку. Если же, как ни выворачивай, сходилось, что вроде ты действительно немцам не служил, а главное - в глаза не успел повидать американцев и англичан (освобождение из плена не нами, а ИМИ, было обстоятельством сильно отягчающим) - тогда оперативники решали, какой степени изоляции ты достоин. Некоторые предписывли смену места жительства (это всегда нарушает связи человека с окружением, делает его более уязвимым). Другим благородно предлагали идти работать в Вохру, то есть военизированную лагерную охрану: как будто оставаясь вольным, человек терял всякую личную свободу и уезжал в глушь. Третьим же жали руки и, хотя за чистую сдачу в плен такой человек все равно заслуживал расстрела, его гуманно отпускали домой. Но преждевременно такие люди радовались! Еще опережая его самого, по тайным каналам спецчастей на его родину уже пошло его дело. Люди эти все равно навек оставались не нашими, и при первой же массовой посадке, вроде 48-49 годов, их сажали уже по пункту агитации или другому подходящему, сидел я и с такими. "Эх, если б я знал!..." - вот была главная песенка тюремных камер той весны. Если б я знал, что так меня встретят! что так обманут! что такая судьба!
– да неужели б я вернулся на Родину? Ни за что!! Прорвался бы в Швейцарию, во Францию! ушел бы за море! за океан! за три океана.Впрочем, когда пленники и знали, они поступали часто так же. Василий Александров попал в плен в Финляндию. Его разыскал там какой-то старый петербургский купец, уточнил имя-отчество и сказал: "Вашему батюшке остался я должен с 17-го года большую сумму, заплатить было не с руки. Так поневольтесь получить!" Старый долг - за находку! Александров после войны был принят в круг русских эмигрантов, там же нашлась ему и невеста, которую он полюбил, не как-нибудь. А будущий тесть для его воспитания дал ему читать подшивку "Правды" - всю как она есть с 1918 по 41-й год без сглаживаний и исправлений. Одновременно он ему рассказывал ну, примерно, историю потоков, как во главе 2-ой. И все же... Александров бросил и невесту, и достаток, вернулся в СССР и получил, как легко догадаться десять и пять намордника. В 1953-м году в Особом лагере он рад был зацепиться бригадиром...
Более рассудительные поправляли: ошибка раньше сделана! нечего было в 41-м году в передний ряд лезть. Знать бы знать, не ходил бы в рать. Надо было в тылу устраиваться с самого начала, спокойное дело, они теперь герои. А еще, мол, вернеее было дезертировать: и шкура наверняка цела, и десятки им не дают, а восемь лет, семь; и в лагере ни с какой должности не сгонят дезертир ведь не враг, не изменник, не политический, он свой человек, бытовичек. Им возражали запальчиво: зато дезертирам все эти годы - отсидеть и сгнить, их не простят. А на нас - амнистия скоро будет, нас всех распустят. (Еще главной-то дезертирской льготы тогда не знали!..) Те же, кто попал по 10-му пункту, с домашней своей квартиры или из Краной армии, - те частенько даже завидовали: черт его знает! за те же деньги (за те же десять лет) сколько можно было интересного повидать, как эти ребята, где только не побывать! А мы так и околеем в лагере ничего, кроме своей вонючей лестницы не видав. (Впрочем, эти, по 58-10, едва скрывали ликующее предчуствие, что им-то амнистия будет в первую очередь!) Не вздыхали "эх, если б я знал" (потому что знали, на что шли), и не ждали пощады, и не ждали амнистии - только власовцы.
* * *
Еще задолго до нежданного нашего пересечения на тюремных нарах я знал о них и недоумевал о них. Сперва это были много раз вымокшие и много раз высохшие листовки, затерявшиеся в высоких, третий год не кошеных травах прифронтовой орловской полосы. В них объявлялось о создании в декабре 1942 года какого-то смоленского "русского комитета" - то ли претендующего быть подобием русского правительства, то ли нет. Видно, этого еще не решили и сами немцы. И оттого неуверенное сообщение казалось просто вымыслом. На листовках был снимок генерала Власова и изложена его биография. На неясном снимке лицо казалось сыто-удачливым, как у всех наших генералов новой формации. (Говорили мне потом, что это не так, что Власов имел наружность скорей западного генерала - высок, худ, в роговых очках). А из биографии эта удачливость как будто подтверждалась: не запятнала служба военным советником у Чан-Кай-Ши. Первое потрясение его жизни только и было, когда его 2-ю ударную армию бездарно покинули умирать от голода в окружении. Но каким фразам той биографии вообще можно было верить?Сколько можно установить сейчас, Андрей Андреевич Власов, не окончив из-за революции нижегородской духовной семинарии, был призван в Красную армию с 1919 г. и воевал рядовым. На южном фронте против Деникина и Врангеля, он поднялся до командира взвода, потом и роты. В 20-х годах окончил курсы "Выстрел"; с 1930 г. стал членом ВКП(б); с 1936 г. уже в звании комполка, послан военным советником в Китай. Видимо, никак не связанный с высшими военными и партийными кругами, он естественно оказался в том сталинском "втором эшелоне", который был выдвинут на замену вырезанных командармов-комдивов-комбригов. С 1938 г. он получил дивизию, а в 1940 г. при первом присвоении "новых" (старых) воинских званий стал генерал-майором. Из дальнейшего можно заключить, что среди генеральской смены, где много было совсем тупых и неопытных, Власов был из самых способных. Его 99-я стрелковая дивизия, которую он обучал и готовил с лета 1940 г., не была захвачена врасплох гитлеровским нападением, напротив: при общем нашем откате на восток, она пошла на запад, отбила Перемышль и шесть дней удерживала его. Быстро миновав должность командующего корпусом, генерал-лейтенант Власов под Киевом в 1941 г. командовал уже 37-й армией. Из огромного Киевского мешка он вышел и в декабре 41 г. командовал 20-й армией, успешное контрнаступление которой в защиту столицы (взятие Солнечногорска) отмечено в сводке Информбюро за 12 декабря (перечень генералов такой Жуков, Лелюшенко, Кузнецов, Власов, Рокоссовский, Говоров..). Со стремительностью тех месяцев он успел стать зам. командующего Волховским фронтом (Мерецкова), получить 2-ю ударную армию и во главе ее начать 7 января 1942 г. попытку прорыва ленинградской блокады -- наступление через р. Волхов на северо-запад. Операция была задумана комбинированной, с нескольких сторон, от Ленинграда тоже, в ней должны были в согласованные сроки принять участие также 54-я, 4-я и 52-я армии. Но те три армии либо не тронулись вовремя по неготовности, либо быстро остановились (у нас еще не умели таких сложных операций планировать, а главное - снабжать).
– Вторая же Ударная пошла успешно и к февралю 1942 г. оказалась углубленной в немецкое расположение на 75 километров! И с этого момента даже для нее у сталинского верховного авантюрного командования не оказалось - ни людских подкреплений, ни боеприпасов. (И с такими-то резервами начали наступление!) Так остался колеть в блокаде и Ленинград, не зная новгородских подробностей. В марте еще держались зимние пути, с апреля же развезло всю болотистую местность, по которой продвинулась 2-я Ударная, и не стало никаких путей снабжения, и не было помощи с воздуха. Армия оказалась БЕЗ ПРОДОВОЛЬСТВИЯ - и при этом Власову ОТКАЗАЛИ В РАЗРЕШЕНИИ НА ОТХОД! После двухмесячного голодания и вымаривания армии (содаты оттуда рассказывали мне потом в бутырских камерах, что с околевших гниющих лошадей они строгали копыта, варили стружку и ели) началось 14 мая немецкое концентрическое наступление против окруженной армии (и в воздухе, разумеется, только немецкие самолеты!). И лишь тогда (в насмешку) было получено разрешение возвратиться за Волхов. И еще были эти безнадежные попытки прорваться!
– до начала июля. Так (словно повторяя судьбу русской 2-й самсоновской армии, столь же безумно брошенной в котел) погибла 2-я Ударная Власова. Тут конечно была измена родине! Тут конечно жестокое эгоистическое предательство! Но - сталинское. Измена - не обязательно проданность за деньги. Невежество и небрежность в подготовке войны, растерянность и трусость при ее начале, бессмысленные жертвы армиями и корпусами, чтобы только выручить свой маршальский мундир - да какая есть горше измена для верховного главнокомандующего? В отличие от Самсонова, Власов не кончил с собой. После гибели армии он еще скитался по лесам и болотам и сдался в плен 6 июля в районе Сиверской. Он перевезен был в германскую ставку под Летцен (Восточная Пруссия), где было собрано несколько пленных генералов и бригадный комиссар Г.Н.Жиленков (в прошлом успешный партработник, секретарь одного из московских райкомов партии). Они уже заявили о своем несогласии с политикой сталинского правительства. Но не хватало настоящей фигуры. Ею стал Власов.