Архив Долки
Шрифт:
— Благосклонно бесспорно, — ответил он милостиво. — Скажите полицейскому Хвату, что я повелел попечительствовать, — попросту.
После чего он отбыл по своим общественным делам, многими благословениями воспевая друзей своих пред Господом.
— Знаешь, что, — сказал Хэкетт, когда они двинулись в путь, — весь этот августинский треп постепенно вытаскивает всякое полузабытое, оно теперь булькает у меня в голове. Не ополчался ли он яростно на Пелагия?{41}
— На еретика? Ну да.
— В каком смысле — на еретика?
— Он им и был. Какой-то синод его проклял и отлучил от Церкви.
— Я думал, что только Папа может объявлять что-нибудь ересью.
— Нет. Он обращался к Папе,
— Ясно. Еще паршивые овцы были манихейцы и донатисты{42}. Это я знаю. Мне до них дела нет никакого. Но если память мне не отшибло напрочь, Пелагий, кажется, был великий человек и крепкий теолог.
— Ты мало что в этом смыслишь. Не прикидывайся.
— Он верил, что грехопадение Адама (и я лично на подобную дурь ни малейшего внимания не обратил бы) навредило лишь ему самому. Вина была на нем одном, и сказки про то, что все рождаются в первородном грехе, — сплошь чертовы бредни.
— Ой, тебе виднее.
— Кто, веря в Бога, стал бы заодно верить, что весь род людской пребывал в разоре, пока Христос не явился — позавчера.
— Да хоть вот Августин, думаю.
— Новорожденные младенцы невинны и, если умирают до крещения, имеют право на рай. Крещение — лишь ритуал, миф своего рода.
— Согласно Де Селби, Иоанн Креститель — не миф. Они знакомы. Де Селби, может, Крестителя другом своим считает.
— А ты крещеный?
— Видимо, да.
— Видимо? Хватит ли смутного знания, если от него зависит твоя душа?
— Да заткнись ты ради всего святого. Нам за вчера и за сегодня не хватит ли этого уже?
— Неловкий вопрос, да?
— В таком случае я, может, на верхней площадке трамвая встречу Мартина Лютера{43}.
Хэкетт презрительно прикурил сигарету и замер.
— Тут я тебя оставлю, пойду прогуляюсь, добуду газету, сяду, прочту уйму всякой скучной дребедени да улучу возможность пробраться в «Рапс». Но помни: я — пелагиец.
Полицейский Хват был юн, угловат, лицом ряб и вид имел неунывающей тупости. В приемной у него стоял вверх тормашками велосипед, и полицейский Хват возился с грыжей на переднем колесе, втирая белый порошок в выпирающую кишку. Приветствием Мику стала слабоумная улыбка полицейского, с коей в согласии смотрелся неукоснительно опрятный мундир, хотя явленные миру зубы казались скверными и блеклыми.
— Доброе утро, мистер Хват. Я встретил сержанта, и он сказал, что мне можно оставить здесь на день-другой еще одну машину. Сам я поеду на трамвае.
— Сказал, значит, да? — осклабился полицейский Хват. — Что за прилишний мил человек?
— Позволите?
— Сделайте одолжение, сударь, прислонитя тама к стене. Однакоже по-другому запоет сержант, когда придет с извозчиком Тейгом.
— А что натворил Тейг?
Полицейский Хват слегка побледнел, припомнив ужасное.
— Вчера он познакомился с отцом-проповедником, редемпиаристом{44}, на станции, довез его до приходского дома. Так вот, Тейг и выреха евойная и пяти минуток на свяченых землях не пробыли, но как уехали, там все крутом в мерзотном месиве навоза сделалось.
— Экая незадача-то.
— Две грядки весенней картохи унавозить хватит.
— Все же Тейг тут не очень при чем.
— Что ж, сержанту в участок выреху за святотатство тащить? Или за грех против Духа Святого? Я вам, мил-человеку, скажу кой-что.
— Что же?
— Будет вам поход очистительный, железный поход, чётки да на колени вставать, до дальнейших указаний, с завтрева начиная. Адская расплата будет. Но слава богу, сначала женина неделя.
— Слава богу, мистер Хват, — отозвался Мик, уже в дверях, — я даже не из этого прихода.
К чему вообще ему считаться с проповедями об адском пламени? Не побывал ли он уже, в некотором смысле, в раю?
Мэри не была ни простушкой, ни легким предметом для описания, да и Мик не из тех, кто пишет. Он считал женщин в целом безнадежной темой для разговора или рассуждения, и, уж конечно, дама, для отдельно взятого мужчины особая — la femme particuliere, если сие проясняет само понятие, — неизбежно смотрится блеклой, бессмысленной и пустой для других, заговори он о ней искренне или помысли вслух. Взаимное влечение — таинство, а не просто причуда или биогенез, и такого рода таинство, даже если и внятное самой паре, — нечто по крайней мере совершенно сокровенное.
Мэри душенькой не была, как не была она и красоткой, однако (для взоров Мика) оставалась пригожей и горделивою. Кареглазая, каштановой масти, обычно молчаливая и выдержанная. Он, как ему думалось, очень ею увлекался и вовсе никак не считал ее просто представительницей соответствующего пола или чем бы то ни было еще столь же обыденным и пустяковым. Она, его подлинная одержимость (полагал он), возникала у него в голове по всевозможным неуместным поводам без, как говорится, стука. Отношения Хэкетта с той особой девушкой, с которой он путался, представлялись поверхностными, как склонность к джему на завтрак или к задумчивой стрижке ногтей в тиши публичного заведения.
Мало в чем был Мик уверен, но думал, что может искреннее сказать: Мэри — девушка необычная. Образованная, год провела во Франции, разбиралась в музыке. Наделена остроумием, бывала оживленной и запросто втягивалась в потеху речей и настроения. В семье ее, которой он не знал, водились деньги. В одежде имела вкус и разборчивость… а как же иначе? Она работала в так называемом модном доме, на руководящей должности, которая, как Мику было известно, хорошо оплачивалась и предполагала общество людей исключительно высокопоставленных. Ее работа — единственное, о чем они не разговаривали никогда. За то, что заработки ее оставались тайной, он был ей глубоко признателен, поскольку знал, что они едва ли меньше, чем у него. Разоблачение, пусть и случайное, оказалось бы для него унизительным, хотя он понимал, что подобное положение очень нелепо. Тем не менее работа среди финт-да-фантов моды никак не портила в Мэри зрелости ума. Она много читала, часто рассуждала о политике и однажды упомянула о своих смутных намерениях написать книгу. Мик не спросил, каков может быть предмет оной, ибо отчего-то счел сам замысел неприятным. Незачем усваивать не жуя любые предостережения, какие можно запросто услышать или прочесть, о духовных опасностях интеллектуальной спеси и литературного флибустьерства, однако высшее образование и обеспеченный образ жизни действительно таили в себе угрозу перегрузки для юной девушки. Сама того не ведая, она могла не рассчитать собственные силы. Находила ли она в его обществе некую устойчивость? Мик вынужденно сомневался в этом, ибо, по правде сказать, он и сам-то был устойчив не чересчур. Исповедь раз в месяц — дело хорошее, но он слишком много пил. Пить он бросит. И приблизит Мэри к собственному немногословному типу, более приземленному.
И все же каково было их подлинное взаимное положение? Неопределенно. Он собирался на ней жениться, таково было намерение. И сие был второй предмет, который никогда не упоминался впрямую, за все три долгих года их совместности. Его никчемная работа, жалкий достаток и худшие возможности никогда никуда не девались — осязаемые и отвратительные проявления, подобные краснухе. Но каков иной открытый ему путь? Да и ей? В некотором немыслимом пределе он мог бы, вероятно, принять печальное безбрачие, и все же, возникни кто бы то ни было и забери ее прочь, он совершенно наверняка расстался бы с рассудком. Сотворил бы что-нибудь ужасающее, вполне бестолковое, однако неизбежное.