Архивных сведений не имеется

Гладкий Виталий Дмитриевич

– Грех на душу взял, гражданин начальник. Не хочу в могилу уносить. Жить осталось всего ничего… Евсей Тарасович поднял рюкзак с пола, надел шапку.

– Куда идти?

– Обождите, пожалуйста. Если можно, расскажите, как все было…

– Для протокола?

– Это потом. Просто расскажите…

– Рассказывать особо нечего… Ну если вы так хотите… – Евсей Тарасович снова уселся на стул.

– В сорок первом под Псковом в плен попал. В лагерь нас согнали

немцы тысяч двадцать. Люди всякие были: кто покрепче, а кто и с червоточинкой… Побыл я в лагере с полмесяца, отощал – помоями кормили, да и то через день. Ну и разговоры всякие шли промеж нас: как же так, говорили, писали, что войны не будет, а если что случится, воевать будем на территории врага, а тут такое… Ругали мы, не все, конечно, командиров, комиссаров. Ну и я тоже… случалось… Его к нам с очередной партией пленных пригнали где-то в начале октября. Через месяц семь человек бежали из лагеря, среди них был и он. Вскорости шестерых поймали и на наших глазах повесили. А его среди них не было… Евсей Тарасович вздохнул и продолжил:

– В первых числах ноября меня и нескольких человек забрали из лагеря и привезли в Псков. Накормили, переодели, дали отдохнуть два дня. А потом появился и он, Влас Ахутин, – это я уже опосля узнал его имя… Уговорил, гад, к немцам служить пойти в полицию, видно, подслушал наши разговоры и подобрал таких же болтунов, как я… Евсей Тарасович расстегнул полушубок

– Жарко.

– А вы снимите полушубок.

– Пар костей не ломит… Ну так вот, в январе сорок второго года нам приказали расстрелять трех военнопленных. До этого я нес в основном караульную службу, а тут… Повели мы их к скотомогильнику. Оборванные, исхудалые, у одного руки нет культяпка замотана тряпками… Не мог я их, жалко такие же, как и я был… Уговорил остальных полицейских – меня за старшего назначили – отпустили их.. Ну и кто-то доложил начальству. Хотели нас в расход пустить, да выручил Ахутин – все-таки его выкормыши, сам подбирал. Сам он и порол меня нагайкой из проволоки… Всю спину ободрал до мяса… Провалялся я почти месяц в лазарете, а когда выписали, домой сбежал. Всю войну отсиживался в погребе, боялся даже по ночам выходить на улицу. А в сорок шестом пришел с повинной. Срок дали – понятно, по заслугам, попал на Колыму. Здесь и остался, как амнистия вышла. Жена приехала, дети, так и жил здесь, хозяйством обзавелся работал. Выбросил из памяти все… Да, видно, судьба у меня такая, по-своему распорядилась…

Евсей Тарасович надолго задумался, хмурясь. Затем поднял глаза на Савина и продолжил свой рассказ:

– Три года

назад ранней весной задумал я посмотреть себе охотничье зимовье подальше от мест обжитых. На ручье я тогда и встретил Власа Ахутина. Я его сначала не признал – ну идет себе человек, да и ладно, наверное охотник. Это потом уже сообразил, что на охотника он не больно схож, да и ружья нет, и хромает, а куда хромому в тайге? Но Ахутин меня узнал, как только к костру подошел. "Здорово, – говорит, – Евсей. Обедом угостишь?"

Вроде вчера мы с ним расстались… Смутил он меня сильно, но делать нечего, пригласил его к костру. Посидели мы с часок, о том, о сем поговорили – все больше о погоде да охоте, ну и о житейских мелочах, – а потом и распрощались. Ушел он. А я себе думаю: "Ох, неспроста он здесь появился, надо быть настороже, его я волчью натуру знаю…" Как в воду глядел: собрался, ружье на плечи и дальше пошел; не успел забраться на косогор – выстрел из-за кустов. Ну я, понятное дело, сразу скумекал что почем, скатился вниз и ложбинкой зашел к нему в тыл. Ходок он никудышный, а я по тайге брожу лет двадцать, все места знаю, вот и подстерег его. Сижу в засаде, руку правую забинтовал – попал все-таки он в меня, жду. Снег еще не стаял, тишина кругом; слышу, наст хрустит, бежит Влас. Пистолет в руках, а все оглядывается – боится, значит. Подпустил я его поближе, хотел живым взять, а потом такое зло взяло, как вспомнил все… Ну и… порешил я его… одним выстрелом… Потом документы посмотрел, вижу – чужие. Положил бумажник в его рюкзак, туда же сунул пистолет и зарыл все это километрах в пяти от того места под корнями вывороченной лесины. Его прятать особо не стал – в те места редко кто заходил, а медведи да росомахи лучше всякой могилы тайну сохранят…

Уже совсем стемнело, когда Савин собрался уходить домой. Еще раз вытащил конверт с фотографиями, взял в руки снимок портмоне

Тайна длиною в полвека… Человеческие судьбы, кипение страстей, радость, боль, надежду, горе хранит целых полвека этот кусок выделанной кожи. Хранит надежно: одну из его тайн удалось разгадать только после того, как нашли ключ к шифру. Оказалось, что костяная пластинка и кусок кожи с буквами служили подкладкой серебряной застежке – кто-то сменил их на медную пластинку, оклеенную замшей…

Вечер окунул улицы в густой туман. Савин торопливо шагал по мостовой, на которую уже упали первые дождевые капли. Город, устало подмигивая капитану потускневшими уличными фонарями, спокойно засыпал.