Архивы Страшного суда
Шрифт:
За ту неделю, что она гостила у них на правах назревающей родственницы (отец Ильи в Ленинграде запутывался — отзвук слова «путался» не говорит ни о чем — все более тесными и нервными отношениями с матерью Виктории), не было случая, чтобы кто-нибудь в доме — не попросил, а лишь обмолвился бы о каком-то своем желании или неудобстве и она не кинулась бы тут же исполнять, приносить, включать, отодвигать. Проблема возникала лишь тогда, когда, скажем, Лейда посылала ее в свою комнату за домашними туфлями, а бабка Наталья, не зная этого, перехватывала по дороге и тянула достать из-под кровати закатившуюся катушку, а Илья грохотал на полках шкафа в коридоре, проклиная женщин, никогда не
Виктория — киностудия — сценарий. Пробежав по этой цепочке простых ассоциаций, Илья вспомнил, что по маминому сценарию ему полагалось теперь встревоженно оглянуться. Было довольно глупо изображать что-то на абсолютно пустой улочке, но он честно повертел головой (школьный драмкружок, «Ревизор», почтмейстер Шпекин входит с доносами к Хлестакову, девочки в зале хихикают), поддал чемодан коленом и пошел по узкому проходу между стеной дома и пооблезшим за зиму вагончиком строителей, на ходу вспоминая, что испуганный вид, как раз наоборот, должен был быть не у него, а у Виктории.
Толпы отяжелевших от покупок туристов уже кружили по улицам Старого города, и двери магазинов качались взад-вперед, почти не имея шанса захлопнуться хоть на секунду. Один лишь букинистический оставался в стороне от этого лова-жора-путины. Три старинных атласа, выставленных в его витрине, показывали, как расползалась постепенно земная твердь в сознании людей: в самом древнем — все вместе, тесно, всю сушу можно объехать верхом; потом между континентами, расцвеченными черепахами, туземцами, птицами, пальмами, вклиниваются океаны; потом все становится на свои места — четко, разграфлено, увязано в авоську из параллелей и меридианов, бесконечно далеко друг от друга, но всюду кто-то уже побывал — можно и не ехать.
Букинист начал перебирать выложенные Ильей книги с тем профессиональным безразличием, которое должно было наполнить посетителя чувством унижения и отверженности, так чтобы любая предложенная цена показалась удачей. Дойдя до перевязанного бечевкой свертка, удивленно поднял глаза.
— Это от Лейды Ригель вашей матушке, — тихо сказал Илья по-эстонски. — Если можно, отвезите не развязывая.
Букинист подозрительно склонил голову на плечо, будто хотел заглянуть ему не в глаза, а куда-то даже под веки. Ничего опасного не увидел. Кивнул. Спрятал сверток под прилавок. Оставшуюся стопку перебрал уже так небрежно, что мог бы пропустить и инкунабулу. И хотя все это был камуфляж, и книги Лейда побросала в чемодан какие придется, Илья ничего не мог поделать с нараставшим унижением — начал краснеть.
— Да вы знаете ли, что это за книга?
Незаметно появившаяся Виктория протянула руку и переложила потрепанный томик обратно.
— Вы сами читали? Это классика мировой литературы. Как вы можете не брать ее?
— Я читал, да. Не знаю, почему «Клим Самгин» был объявлен классикой. Но я читал, да. Очень длинная книга.
— В ней показан распад личности.
— Очень длинный распад. Не верю, что это берет так долго времени.
— В ней также очень много секса.
— Я уже имею эту книгу на полках. Она стоит там очень давно. Со всем сексом и распадом. Я имею полное собрание сочинений писателя.
— Я покупаю у вас эту книгу. Если молодой человек продаст вам,
— Виктория, не сходи с ума.
— Но я действительно давно хотела иметь «Клима Самгина».
— Я подарю тебе.
— Он не твой. Он с бабкиных полок. А бабке нужны деньги.
— Если ты такая богатая, купи лучше английский роман. И дай мне почитать потом.
— Идет. Только ты будешь читать первый. А я — через две недели.
— Именно через две?
— Язык надо выучить сначала. Хочешь вон тот, в красно-белой обложке? Смотри, как она на нем виснет. Тебе понравится. Вам всем нравится, чтобы мы на вас так вот висли. А вы бы при этом в окно глядели. Как этот усатый идиот.
— Если уж покупать, то вот этот.
— Такой трепаный? — Зато я знаю автора, читал один его роман. О печальном лете, которое один печальный человек провел в печальной Вене.
— Мы вот что: ты читаешь, рассказываешь мне сюжет и диалог и мы вместе переделываем его в сценарий. А дальше я знаю одного режиссера и знаю, с какой стороны к нему подойти. Ты представить себе не можешь, сколько платят за сценарии, за какие-то жалкие сто страниц. Мне за три года столько не заработать.
Пока она отходила платить в кассу, Илья смотрел ей вслед и вдруг подумал, что многое могло бы стать очень хорошо между ним и ею, если бы только можно было ей приказать не запихивать вельветовые брюки в лаковые сапоги. И не подводить глаза голубыми стрелами чуть не до ушей. И не носить шляпу, снятую с героинь немых фильмов. И не облизывать губы каждые пять секунд. И чтобы, рассказывая о киностудии, как это было вчера, когда они заболтались на кухне за полночь, она никогда, никогда не смела больше сознаваться ему про свои бесстыдные фантазии с участием знаменитых киноактеров, которые — фантазии — захлестывают ее иногда так, что она портит звукозапись и теряет в зарплате.
Со стороны вокзала крепостная башня, стена и тесно прижавшиеся друг к другу над обрывом дома выглядели ничуть не грозно, хотя оттенок какой-то недоступности (музейной?) в них все еще сохранялся. Илья, как ему было велено, первым делом запихнул чемодан с книгами в автоматическую камеру хранения и только после этого повернул к кассам.
— Между прочим, — сказала Виктория, — твоя мама говорила, что если я себя жалею, чтобы я никогда больше эту лиловую шляпу с красным шарфом не надевала. А между прочим один молодой человек как увязался за мной от самого вашего дома, так и не отстает до сих пор.
— Где? Какой молодой человек?!
— Такой невысокий. С усиками. И на каблуках. Куда же он делся? Только что вот там под часами маячил.
— Почему ты мне раньше не сказала?
— А зачем? А ты что? Ты драться бы стал?
— Виктория! Если увидишь его снова, немедленно покажи мне.
— Илья, ты же знаешь: я не выношу, когда на меня кричат. Я так отдыхала в вашем доме от всего крика, который мне приходится терпеть — на студии, в магазинах, от мамаши, от теток. Не порти мне эту неделю. Ну что я такого страшного сделала?
— Нет, мы тоже много орали эту неделю. Шепотом. По утрам, когда ты еще спала. Это все из-за мамы. Она страшно нервничает в последнее время.
— А я, на нее когда смотрю, каждый раз думаю: вот бы мне у нее научиться. Хоть немножко. И тоже стать такой холодной и равнодушной.
— За «равнодушную» получишь сейчас по шее.
— Гордой.
— Я не знаю точно, но что-то сгущается вокруг нее. Какая-то опасность. Она совсем извелась. Может быть, это мой бывший отчим, Ольгин отец. На него находит иногда, и он нежные письма начинает маме писать. Или под окном стоит. А когда вместе жили, чуть что — с кулаками лез. Но может быть, не он, а еще что-нибудь похуже.