Арифметика любви
Шрифт:
— Главное, все заранее установить, — сказал первый. — Ты расскажи толком, вместе обдумаем.
Заговорили по-французски. Героем предприятия оказывался блондинистый юноша. Он был полон надежд. Молодой француз настаивал, что тут нужно знать психологию «старика» и с ней считаться. Если он, действительно, сентиментален и действительно богат… Но он может быть хитрым деспотом…
— Не беспокойся, — кричал блондинистый. — Я даже письма его к ней открыл. Чувствительнейшее сердце. Не то, что этот ном. 2, которому я был так глупо поручен! На этой струнке и будем играть. На днях, вы увидите…
— J'aurai mon renard, Nick? [80]— сказала, не улыбаясь, барышня с презрительно поднятой губкой.
Опять заговорили сразу,
у него стукнуло, толчком, сердце и холод побежал по спине вниз, он подумал: «Вот, говорят, не бывает…» — но додумал уже без слов, — мгновенным представлением: «Говорят, что не бывает случаев таких, встреч случайных и узнаваний; а вот — бывает же, потому что ведь это, блондин этот, Машечкин Никаша. И говорит он обо мне, — это я бопер ном. 1, богатый и чувствительный, и это у меня он придет денег просить для своей компании, для ренара для девицы; и психологию это мою они обсуждают…».
Сомнений у него не было, да и не могло быть: слишком обстоятельно рассказал все блондинистый; иные подробности были Роману Ивановичу неизвестны, но все связывалось. Да теперь он уж и узнавал белые Никашины ресницы, — Машечкиного диковатого мальчика в развязном молодом человеке с подклеенными волосами.
Заплатив за недопитое пиво, Роман Иванович тяжело поднялся и, не обернувшись, вышел.
Дела, конечно, не ждали; они и шли своим чередом, но около дел была, в эти дни неотступающая мысль о Никаше. Роман Иванович, человек справедливый, прямой и решительный, впервые, кажется, находился в смятении и не знал, как ему, по справедливости, с Никашей быть. Он когда-то вел немалые дела с заграницей, считался, в коммерческом мире, одним из дельцов самых надежных и честных; состояния, попав в эмиграцию, не потерял, с течением времени приумножил; но сказать, что гонялся за деньгами, никак было нельзя. Имел только руку легкую, и когда деньги шли, заботился, главное, распорядиться с ними умно и по справедливости. Беду с Машечкой принял мужественно, — воля Божия, сердца не насилуешь! Обеспечил ее с мальчиком (да у нее и свои деньги еще были). А вернулась бы — с любовью назад бы принял. Но не вернулась. Ища потом следов, Роман Иванович не раз думал, что мальчика хорошо бы к себе взять. Ради Машечкиной памяти, образованием его озаботился бы, в люди вывел бы; пригодилось бы тогда имение его, и опыт; да и утешение какое в одинокой старости.
Давно это было. И вот когда только нашелся Никаша! Ему уж теперь под тридцать. Роман Иванович слишком хорошо знал жизнь и людей, чтобы после встречи в кафе обманывать себя насчет Машечкиного сына. Не переделаешь его. Но… как все-таки быть с ним теперь «по справедливости»? Ведь он придет.
Никаша пришел дней через пять. Было воскресенье. Роман Иванович лег, было, отдохнуть после завтрака, — встал, принял его в кабинете. Принял спокойно; не удивился, что молодой человек из кафе был
теперь одет нарочито бедно: грязный пиджак, рваные башмаки. «На психологию бьет», — подумал Роман Иванович. Спокойная встреча несколько смутила Никашу; рассчитывал, очевидно, что старик будет потрясен и тронут, — старики ведь живут воспоминаниями! Быстро оправился, впрочем, и начал плести свою историю, пока Роман Иванович мысленно отмечал, где он вставляет в густую кашу лжи изюминку правды.
«Когда мама умерла, я в русской гимназии учился, в берлинской, — частил Никаша, похлопывая белыми ресницами. — Потом Типиц меня взял, в Париж с собой повез; опекун он мой был. Мама не хотела, вам меня хотела бы поручить, я знаю… Но Типиц такой… он не желал вас искать. Наконец, женился, внезапно, и в Америку уехал. Оставил мне пустяки, я не знаю… Я вынужден был искать работы, — чего только не делал! Наконец, совсем остался без
— Та-ак, — прервал болтовню Роман Иванович. — Вы с Типицем деньги, значит, прожили. И теперь ни души у тебя знакомых? Чего же ты от меня хочешь?
— Ясно, кажется, — уже с некоторым раздражением произнес Никаша, уставший скромничать. — Вы человек состоятельный… И мама ни минуты не сомневалась…
— Ну, мать оставь, — сдвинул брови Роман Иванович. — Каково мое состояние тоже тебя не касается. А ежели правда ищешь работы… — остановился, поглядел гостю в глаза, — я могу в конторе моей тебя занять… под началом доверенного моего человека. Он увидит, что ты умеешь и какое твое старание. У нас баклуши не бьют.
Сказал — и опять поглядел, пытливо и грустно.
— Но я не понимаю… — уже не без наглости заговорил Никаша. — Я желал бы докончить образование… И мне надо экипироваться. Я решительно не понимаю. У меня есть ваши письма к матери…
— Это оставь, говорю тебе. И какое теперь еще образование.
Роман Иванович ясно видел, что Никаша не остановился бы и перед шантажом, имей на то возможность. Да и резонов у него нет, которые бы перед чем-нибудь его остановили, когда сулится желанное. Видел ясно и другое: невозможность устроиться с ним «по справедливости». Так, чтобы самому-то Никаше не было скверно. Временные подачки? Не жаль, да ведь они только раздразнят его, с компанией, аппетиты; дальше — больше, закрутят во вранье без конца-краю, — до чего доведут? А ежели все прямо, сразу, отрезать… ведь на каком пути скользком лживый этот парень, не очень, притом, умный и хитрый, до Чего он докатиться может, в подходящей-то компании? Жалко парня, вины на нем нет, и Машечкино ведь рождение… «Нет, где уж по справедливости, — стиснув зубы, думал Роман Иванович. — А просто ради Машечки как-нибудь»… Готов был на все, даже мелькнула мысль взвалить его на себя, неустанно следить, действовать строгостью, лаской, убеждением… только знал, что и не по силам это, и бесполезно.
— Вот что, Никандр Степаныч, — сказал он устало, поднимаясь с кресла. — Ты мне достаточно врал, и психологии этой со мной больше не разводи. Надумаешь работать — место в конторе будет. Вознаграждение по заслугам. Как решишь — хоть завтра являйся, а даром ко мне больше не ходи, тебя и Василий мой не примет. На экипировку не дам. В конторе не на балу… да у тебя, верно, есть сапоги поцельнее, — прибавил он с улыбкой. — Прощай покуда.
Тон у старика был такой для Никаши непривычный, что он как-то осел и только бормотал злобно, пятясь к дверям:
— Не понимаю… Вы безобразно поступаете… Этому имени нет… Я этого так не оставлю. Я вам не чужой… Вы хоть бы ради матери моей…
— Поди. Поди. Я сказал. Сам посмотришь. Сообразишь.
Когда Никаша, сопровожденный бравым служителем Василием, ушел, Роман Иванович долго еще сидел у стола, склонив голову на руки, прикрыв глаза, и шептал про себя: «Ради Машечки покойной… Ради нее… Что деньги эти, на кой? А как ради Машечки-то мне быть с ним?».
ЗАГАДОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Рассказ о рассказе
Это рассказ о «рассказе». Притом не выдумка, а рассказ о действительном происшествии с одним из моих действительных рассказов, недавно напечатанном в воскресном номере известной парижской газеты.
Рассказ назывался «Так случилось». Он-то был сплошной выдумкой (что следует запомнить); и содержание, — я передам его вкратце, ниже, — не так важно, как то, что с этим рассказом в самом деле «случилось». Случай любопытный, за всю мою долгую литературную практику — первый; сколько сотен рассказов у меня написано — я даже не припомню; а ни с одним этого не было. Что касается других авторов-беллетристов — тоже не слышно; разве если целую анкету устроить, то можно бы узнать, бывал ли с кем-нибудь подобный случай.