Арифметика войны
Шрифт:
Внезапно я услышал голоса – чуть ли не над ухом.
– Зайдем сюда?
– Осторожней…
По привычке я прошептал: «Бисмилля» [60] , – и лег, прижался к глине.
Я лежал совершенно беспомощный, готовый ко всему – но не к смерти, нет, я хотел жить, пусть эта ближайшая жизнь всего лишь наваждение, забава и игра, но я с этим наваждением накрепко сшит всеми жилами, мне она нисколько не надоела, мельчайшая ее соринка мне мила, как дальняя звезда, и я еще не успел прочесть всех книг, хранящихся в ее библиотеках, и побывать в разных местах; да и не могу я выбросить из головы то, что
60
Начальная часть формулы: «Именем Аллаха милостивого, милосердного» – «Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим».
Бисмилля, повторил я, внезапно вспоминая, как пророка – да пребудет мир над ним! – спас от преследователей паук, заткавший вход в пещеру.
Почему солдаты не вошли в дом Адам-хана, я не знаю. Но это так: я услышал их голоса дальше. И меня окатило волной холода, так что я даже задрожал.
Вскоре раздались треск и удар.
Солдаты перекликались. Они разошлись по садам и развалинам и что-то вынюхивали. По треску ветвей я догадался, что они собирают фрукты. Мне ничего не оставалось делать, только смирно лежать.
Потом голоса начали отдаляться, стихать. И вдруг взревели моторы. Я осторожно выглянул и увидел танк в клубах пыли, на повороте пыль снесло в сторону, так что на танке стала видна целая дверь, на башне же в косых лучах утреннего солнца белела эмблема нового Афганистана, детали рассмотреть было невозможно, да я и так знал, что там изображено: нимб колосьев, звезда, дом, раскрытая книга – и они вписывали в нее свои строки под чужую диктовку.
Дверь, им понадобилась дверь. Они отыскали ее среди черепков и щепок – целую дверь. Целая прочная вековая дверь в степи этого плоскогорья – настоящая добыча. Забирайте, может, она распахнется для вас – в ад, в самое его пекло.
Жаль, что не я ваш привратник.
Немного успокоившись, я сходил к источнику, омылся и совершил намаз. Но, читая аяты обычной молитвенной суры, я слышал призыв другой: «Против них – поворот зла!» [61] – и думал, что я мог настигнуть кого-либо из них в этих садах.
…Но у меня нет даже табарзина, думал Джанад, принимаясь за еду после намаза. Кажется, впервые за все это время ему по-настоящему захотелось поесть. Он отламывал куски сухого овечьего сыра, жевал их, запивая водой, брал горстями сладкий тутовник. И вдруг встал и пошел вон.
61
К. 9: 99.
Джанад уходил прочь от дома Адам-хана, огибая глиняные глыбы, перепрыгивая через бревна. Утреннее солнце иногда ослепляло его, вырываясь из-за полуразваленных башен, светя в проломы, сквозь листву, – и тогда лучи казались зелеными. Джанад шел все быстрей, как будто боялся не успеть или от чего-то или кого-то отстать, что-то упустить. Птицы громко голосили в ветвях. Небо праздно сияло вверху. А иногда ему мерещилось – что уже внизу. По лицу Джанада скатывались чистые капли пота, застревали в молодой бороде. Когда-то что-то подобное он уже переживал. Это уже было: точно такое ликующее утро. Утро без тени сомнения. Он знал, что ничто и никто уже не сможет помешать ему, что все будет именно так, как написано в книге, ведь сказано пророком, что у каждого своя книга, и к шее привязана птица, и он чувствует веяние ее страниц. И строки проступают на лице этого утра:Джанад прошел почти всю бывшую Верхнюю улицу и остановился перед руинами дома дяди
И ночью идти было опасно: по небу двигалась меловой глыбой луна, лишь слегка объеденная справа.
Два дня он прождал, устроившись в развалинах дукана Акбара – оттуда можно было быстро добежать до грота и уйти подземной рекой. Но на пыльной дороге никто не показывался, только ночью крались тени шакалов. От осла, наверное, остался скелет. А луна пышно белела в небе.
Джанад шагал при свете луны, перебирая четки из черного дерева, словно кусочки ночи или углей, и нашептывал зикр [62] :
62
Зикр – богопоминание.
– Бисмилляхи-р-рахмани-р-рахим,
Субхана Аллахи,
Ал-хамду ли-ллахи [63] .
Зикром можно окутаться, как вихрем, и идти, не касаясь земли, в зикр можно облечься, как в кольчугу, даже если это всего лишь одно слово: Он.
Зикр, не уставал повторять Кемаль-эд-Дин, создает голос силы и задает нужный ритм.
Джанаду хотелось бы вновь окунуться в ту волну, что подхватила его на развалинах дома дяди Каджира. Но тишина плоскогорья, залитого лунным светом, была столь совершенной, что, казалось, зикр, произносимый про себя, звучит в ней оглушающе.
63
«Во имя Аллаха милостивого, милосердного, Хвала Аллаху, Слава Аллаху».
И дыхание было громовым.
На всем плоскогорье он был единственным путником.
Иногда дорогу перебегали фаланги, даже эти небольшие мохнатые насекомые с трупным ядом на челюстях отбрасывали тень. А тень Джанада была огромной, бесшумно она ползла по дороге, цепляя головой полынь и кусты верблюжьей колючки, мерцавшей иглами и узкими листьями. И тень уже пропахла пылью и полынью, обретя одно из свойств плоти. А тело, наоборот, как будто бы делалось невесомым вокруг беззвучного голоса, читающего зикр.
Бесконечное струение арабских слов, податливых и шершавых, как песок, вело за собой. Напев понемногу вытеснял мысли об оставленном кишлаке, о матери и Умедваре, о Кабуле, о людях, которые, возможно, таятся где-то на обочине дороги, – они тоже ждали, как и он, два дня подряд, но выдержали и остались на месте, а он вышел. Слова свивались, как веревка факира, поднимающаяся вверх, – однажды он это видел на Зеленом рынке… Но ни Зеленого рынка, ни Кабула нет! есть только зикр, и в него надо уйти, как в светоносный поток, как в сон наяву… Проще, конечно, было бы глотнуть индийского дыма… Хорошо, что Кемаль не умеет читать мысли на расстоянии, он с презрением отвернулся бы от него. Но разве зикр и кружение под музыку не опьяняют?
Но его сейчас вел дух мщения, и луна, которую поэт сравнил с солнечной чашей, нависала над ним скалящейся ослиной мордой.
Ал-хамду ли-ллахи…
Свист впился в него стрелой, разбился где-то в глубине его тела о кости, рассыпался иглами, вызвав судорожный озноб…
И за этим ничего не последовало.
Джанад огляделся: пустые просторы, облитые луной, верблюжья колючка как снопы серебра. Молчание. Он утер пот со щеки, дотронулся до пушистой бороды. Вот так и будет, мелькнула мысль. Только не птица и не суслик. А человек. И не один.