Арина
Шрифт:
— Что вы!.. Что вы!.. Пожалуйста, не беспокойтесь, я уже наелась…
Лукерья, пропустив мимо ушей слова мужа, думала сейчас о своем. В ее голове все сидело гвоздем письмо дочери, вернее, то нехорошее, что было в нем сказано про Катю. И Лукерья, выпив рюмку настойки, ни капли не захмелела, напротив, она еще яснее ощутила тревогу и чаще украдкой поглядывала на Катю, пытаясь найти в ней то порочное, что заметила Люська. Если говорить по-честному, то на лицо Катя ей нравилась, больше того, Лукерья, может быть, и не встречала девушки красивее этой. Перед тем как сесть за стол, Катя тоже переоделась и была теперь в голубом
Дмитрий давно заметил, что мать была не такая веселая, какой всякий раз делалась, когда он приезжал. Иногда она порывалась что-то сказать, но вовремя себя останавливала, и только глаза ее вопрошали, настораживали, словно готовили его к чему-то неприятному. «Видно, все дело в Кате, — подумал Дмитрий. — Обычная ревность матери к другой женщине, которая посягает на право любить ее сына. Да еще Людмилка своим письмом, знать, внесла смуту в ее душу». И не осуждая, а скорее жалея мать, он заботливо спросил:
— Мама, а как ты себя чувствуешь в такую жару?
— Да вот все колет где-то возле ключицы, а то с обратной стороны под ребро стрельнет, — пожаловалась Лукерья, обрадованная вниманием сына. — Стану рассказывать бабам, а те толкуют, тебе, мол, стыдно болеть, когда сын ученый доктор…
— Это нервишки у тебя пошаливают, ничего серьезного, — успокоил ее Дмитрий. — Ты валерьянку почаще пей, заварку шиповника…
— А что, Люська нынче к нам не собирается? — вспомнив вдруг про дочь, спросил Тимофей Поликарпович, разминая в пальцах московскую сигарету, привезенную сыном.
Дмитрий был уверен, что сестра, которую совсем не тянуло в деревню, вряд ли к ним летом приедет, но не стал раньше срока огорчать отца с матерью. Не умевший врать, он в то же время понимал, что правда в этом случае лишь заронит смуту в души родителей, лишит их надежды, а потому ответил неопределенно:
— Трудно сказать заранее… Может, после уборки и вырвется на недельку.
— Будем ждать, наше дело такое… — печально вздохнул Тимофей Поликарпович.
В это время со двора донеслось требовательное повизгиванье поросенка, и Лукерья сразу вылезла из-за стола, повязывая поверх платья фартук, досадливо воскликнула:
— Боже ты мой, Никишка орет голодный!..
Она в какие-нибудь две минуты натолкла в ведре вареной картошки, бросила туда несколько кусков хлеба, горстку муки. Все это разбавила теплой водой, хорошенько размешала и понесла поросенку. Вслед за ней вышли во двор и остальные. Тимофей Поликарпович сразу там прирос к машине, стал ходить вокруг нее, ощупывать фары, колеса… Любившая всяких животных Катя прошла с Дмитрием в хлев посмотреть поросенка. В дальнем углу хлева за плотной низкой загородкой Никишка уже вовсю лопал принесенную ему мешанку, громко чавкая и хлопая большими ушами.
— Какой он смешной! — удивилась Катя, рассматривая лопоухого Никишку. — Пестренький, уши огромные…
— Ты
Катя осторожно стала скрести ногтями Никишке за лопатками, а тот неожиданно бухнулся на бок, прикрыл глаза белесыми ресницами и затих.
— Ой, почему он упал?.. — испугалась Катя и отскочила от загородки.
— Так ты его, наверное, угробила!.. — с серьезно-печальным видом проговорил Дмитрий. — Видно, нерв центральный порушила. Ногти у тебя длинные, острые… — Он перегнулся через загородку, начал водить кулаком Никишке по брюху, дергать его за соски. Поросенок чуть хрюкнул и вытянул ноги, будто подыхал. — Видишь, стонет от боли… — сказал Дмитрий, глядя на растерянную Катю, и не выдержал — расхохотался на весь хлев.
Тут Катя и сама рассмеялась. Она опять подошла к загородке и стала уже смело чесать поросенка, забавно с ним разговаривая: «Никишка пестренький… Никишка глупенький… Ты зачем напугал меня, дурашка?..»
Лукерья, монотонно повторяя «цып, цып, цып…», уже скликала кур к широкому плоскому корыту, куда насыпала немного зерна. Разомлевшие от жары куры, которые забились в густую крапиву за амбаром, в сирень, росшую под окном, моментально сбежались на зов. Белые, черные, огненно-рыжие, они жадно клевали зерно, отталкивая друг друга.
— А почему он не клюет?.. — спросила Катя про голенастого белого петуха, стоявшего поодаль от остальных кур и не подходившего к корыту с кормом.
— Да его петух рыжий забижает, — пояснила Лукерья, вытирая руки о фартук. — Белячка мы прошлой осенью оставили, хотим заменить старого молодым. Боимся, от рыжего потомства уже не будет. А он, отпетая голова, молодого и близко к курам не подпускает, гонит прочь всю дорогу. Во разбойник какой!.. Этот-то, беленький, и на нашесте один сидит. Старого под нож надо бы, да все жалеем…
— Рыжий молодец, крепко свой гарем охраняет, — усмехнулся в бороду подошедший Тимофей Поликарпович.
— Уж такой отчаянный, такой отчаянный!.. — не то осуждая рыжего, не то восхищаясь им, приговаривала Лукерья. — Его все соседские петухи боятся, на дух к нашему двору не подходят. Хороший охранник курам. А каким молодой будет, еще трудно сказать. Вот и жалко нам рыжего, хоть и старый…
Покормив кур, Лукерья стала собираться в сельмаг за хлебом. Тимофей Поликарпович тем часом думал заглянуть на пчельник и сказать Егорке, что по случаю приезда сына побудет сегодня дома. Дмитрию с Катей он советовал немного отдохнуть перед обратной дорогой.
— Нет, так дело не пойдет, — сказал Дмитрий. — Выспаться мы еще успеем, а сейчас садитесь все в машину и поедем на пасеку, в магазин…
Тимофей Поликарпович, которому не терпелось похвастать перед сельчанами, что к нему из Москвы приехал сын на собственной машине, больше всех обрадовался этому и первый залез в «Жигули». Вслед за ним охотно втиснулась на заднее сиденье и Лукерья. Катя села рядом с Дмитрием.
Едва они выехали со двора и свернули на пыльный большак, что тянулся вдоль деревни, деля ее на две части, как у Лукерьи покатились из глаз слезы. Заметив, что она плачет, Катя заволновалась, вопросительно скосила глаза в сторону Дмитрия, но тот, занятый переключением скоростей, ничего этого не видел. Раньше него слезы Лукерьи узрел Тимофей Поликарпович и, трогая жену за плечо, глухо сказал: