Арина
Шрифт:
А язык английский, пожалуй, приятный. Только чопорный немногой холодный, как и сами англичане. А что, может быть, они и в самом деле холодные, раз не дали миру ни одного великого композитора? Такого, как Чайковский, Бетховен, Григ… Музыку сочиняют сердцем, а у англичан оно, видно, продрогло от вечных туманов.
— Ой!.. Ой!.. Спасите!.. — кричит вдруг Игорь. — Ой!.. Милиция!..
Я кидаюсь к выключателю. С испугу не сразу нахожу его, наконец ловлю пальцами шнурок, дергаю. Люстра зажигается. Я смотрю на Игоря, который, ерзая на диване,
Схватив за плечи, я трясу его, приговаривая: «Игорь, Игорь, проснись… Игорь, что с тобой?..» А он все стонет, мычит. Наконец вскакивает, садится на диване. Лоб у него вспотел, колени дрожат. С минуту он таращит на меня глаза, потом падает снова на диван и начинает громко хохотать.
— До самого Белорусского гналась, — бормочет сквозь смех Игорь. — Вот забодай меня бульдозер!
— Кто гнался? — не пойму я.
— А мать той блондинки с двумя пистолетами. Ты представляешь, из одного все время вверх палит, а другим прямо в меня целится… Ой, чуть сердце не разорвалось.
Тут и меня душит смех. Это черт знает что! У Игоря вечно не как у людей. Нормальному человеку такое никогда и не приснится. Это только Игорю может. Теперь наш опыт, конечно, полетел кверху тормашками.
— Слушай, а ты по-английски что-нибудь запомнил?
— Где там «запомнил», — машет он рукой — Я чуть свое имя не забыл… Нет, гипнопедии, видно, не всякий поддается.
— Придется тебе тоже в «Метрополь» ходить, — говорю я. — Смотреть фильмы на английском. И на курсы поступать, которые осенью в нашем парке открываются.
— Наверно, придется, — соглашается Игорь и начинает искать пленку, где у него записаны песни из Сопота.
Глава восьмая
— Возьмите папку, — говорит Марина. — Тяжести должны таскать мужчины.
Я беру папку, которую надо передать ее подруге. Марина прячет руки в карманы. Теперь она кажется мне недоступной. Я иду рядом и боюсь взять ее под руку.
По улице валит народ: наверное, в «Художественном» начинается сеанс. А тротуар не очень широк, и меня все время отталкивают от Марины. Из-за этого я еще больше теряюсь и совсем не знаю, что говорить.
— Не люблю весну, — бормочу я и сам понимаю, что говорю глупость. — Вернее, я люблю не каждую весну, — поправляюсь я. — Вот эта только начинается, а я ее уже люблю.
Марина поджимает губы и быстрее идет.
Ее подругу мы встречаем во дворе университета: от памятника Ломоносову к нам скатывается шариком маленькая девушка в красном плаще нараспашку. Глаза у нее черные и блестят, как у цыганки.
— Лара, познакомься с носильщиком твоих конспектов, — кивает Марина в мою сторону.
Я говорю свое имя.
— Мы зовем его Алешей, потому что он хороший, — весело хохочет Лара. — Это я такие стихи сочинила своему трехлетнему племяннику.
— Тогда
— Спасибо. А тебя, морская девочка, дай поцелую. — Лара приподнимается на носки, чмокает Марину в щеку.
— Ни пуха ни пера, — говорит Марина. — Завтра я буду ругать тебя прямо с утра.
— Пошла к черту, к самому главному. Я сейчас его видела. Вон там прячется. — Лара показывает на Манеж. — Смотрите, не попадитесь ему в лапы. — И она катится шариком к воротам университета.
Мы стоим у светофора, ждем, когда оборвется поток машин. Потом переходим площадь. Из Александровского сада остро пахнет тающей землей. В его глубине, у самой Кремлевской стены, еще кое-где белеет снег.
— Пошли в сад, — говорит Марина.
Но мне не хочется туда идти. Здесь ходят люди, бегают машины, светофоры весело мигают. С гостиницы «Москва» сеют свет прожекторы. И рядом играет джаз. Наверное, кто-нибудь открыл окно или сзади шагает пижон с транзистором. А в саду почти темно, народу не видно, и мне как-то неловко оставаться вдвоем с Мариной.
— Сегодня в «Метрополе» хороший фильм, — говорю я.
— В кино меня не тянет, — морщится Марина.
— Это я так, я тоже не хочу.
В Александровском саду все дорожки уже просохли, по свежим песком еще не посыпаны. А скамейки недавно покрашены и расставлены по местам. У одной скамейки, что на отшибе, за кустами голой сирени, Марина замедляет шаг.
— Давайте посидим, — говорит она.
— А мы не прилипнем?
Марина трогает скамейку, от которой пахнет масляной краской. Небольшой зеленый камень на ее кольце светится живым светлячком. В нашем палисаднике таких светлячков летом Борька набирает десятками.
— Сухая, — говорит Марина и садится на самый край.
В саду вроде теплее. Кажется, это звезды излучают тепло. Здесь они хорошо видны, будто мы в деревне. Вот бы съездить с Мариной к моей тете на Волгу. Я там никогда не был, но уверен, что ей понравится. Волны бегут, пароходы. А в воде звезды светятся, как сейчас на небе.
Я сажусь поближе к Марине, но ее не касаюсь. Закуриваю, откидываюсь назад и Смотрю сбоку на Марину. Откуда-то залетает ветер, смело перебирает ее волосы, собранные наверху в чалму.
— Как поживает ваш посол? — спрашивает Марина. — Он полюбил быструю езду?
И зачем я придумал этого посла? Теперь Марина считает меня обманщиком. Не зря она с такой издевкой спросила про посла.
— Знаете, я тогда пошутил. Вы извините.
— А я сразу догадалась.
— Но это правда, что я шофер.
— Вы водите какой-нибудь огромный грузовик?
— Нет, я работаю в такси.
— Вот интересно… — говорит Марина и чуть запрокидывает голову.
В ее глазах теперь светятся звездочки. Маленькие, пятиконечные. Надо же! Это отражается звезда, что горит на Боровицкой башне. А кажется, что две: в одном зрачке и в Другом.