Шрифт:
Мы сидели вчетвером на маленькой скамеечке, поставленной под старой акацией на окраине моей родной деревни Хородище. Сидели и ждали автобуса. Девушка-десятиклассница, собравшаяся в город купить себе туфли для выпускного вечера, какой-то заезжий молодой механик, напевавший тихонько фривольные столичные романсы, я и мой брат Павел, отложивший на несколько часов прополку табака, чтобы меня проводить.
Было далеко после полудня, время шло, а автобуса все не было. Хотя на стволе акации висело новое и, как уверял брат, довольно устойчивое расписание маршрутов, мотивы для опасений все-таки были. Автобус приезжал со станции три раза в день, это был его конечный пункт. Первые два рейса он делал наверняка, а на третий, если случалось, что не набиралось пассажиров, он
День был не то что жаркий, но удушливый. Целый месяц не было дождя. Серо-желтая пыль облепила сады, посевы, даже акации над нами, даже ресницы моих попутчиков были в пыли. Ощущение надвигающегося дождя носилось в воздухе, предгрозовая духота мучила вот уже целую неделю, а дождя все не было. Говорить не хотелось, да как-то и не о чем стало говорить. Уезжать тоже не хотелось, и было грустно, потому что ехать все-таки надо.
Хотя покинул я эту деревню давно, лет тридцать тому назад, какие-то детские грезы все еще оставались в этой самой Хородище. В дальних уголках леса все еще прятались таинственные звери, по широким полям полузабытые с детства дороги сворачивали то влево, то вправо, и мне хотелось выяснить, куда же они ведут. Даже не во всех соседних деревнях, откуда изредка заезжала к нам в гости наша родня, даже в тех деревнях, о которых я так много наслышался, мне не удалось побывать.
Кто-то из нашей четверки, видимо, родился в рубашке, потому что в половине четвертого из-за пригорка показался автобус. Он несся, подгоняемый целой тучей пыли, и, старенький, весь в пыли, сделал почти полный круг, прежде чем остановиться у нашей скамеечки. Был он совершенно пустым, и мы, преисполненные чувства благодарности, сели. Шофер был хмур и неразговорчив. То ли он ожидал, что тут машину осадят целые толпы пассажиров, а нас оказалось всего трое, то ли жара его извела. Молча, ни на кого не глядя, собрал по двадцать копеек с носа, оторвал билеты, сунул их куда-то себе под сиденье и спросил, ни к кому особенно не обращаясь:
— Поехали?
Мы промолчали, а молчание, как известно, издавна толкуется как согласие, и он завел машину. Старенький раскаленный автобус скрипел и трясся на всех поворотах. Отъехав километра два от деревни, у небольшого деревянного мостика, шофер притормозил. Выскочил из кабины с пустым ведерком, что-то пробурчав про себя, из чего моя односельчанка поняла, что мы тоже можем выйти. Шофер принялся остуживать машину. Из-под деревянного мостика в русле полувысохшей речки он набирал воду, затем поднимался наверх, через открытые двери автобуса ловко и красиво обливал пол и снова шел набирать воду. Все у него получалось хватко, артистично, и мы с односельчанкой залюбовались им. Даже наш молодой попутчик оставил на миг свои фривольные песенки, но заинтересовало его нечто другое. По обе стороны дороги сквозь зеленую листву светились румяные ягодки вишен. В том году они только начинались. Конечно, всем хотелось отведать вишен, но, во-первых, неудобно, колхозные все-таки, а во-вторых, времени не было, автобус вот-вот уйдет. Но механик был парень не из робких. Присев на корточки, он заприметил меж стволов деревьев, довольно далеко от нас, лесенки и крепкие, загорелые ноги девушек, собиравших вишни. Сняв кепку с головы и прикинув ее приблизительную вместимость, он побежал в ту сторону. Хотя шофер, казалось, не видел, куда тот побежал, он растянул еще на какое-то время обливку машины, и когда настало время ехать, механик был уже на своем месте с полной кепкой крупных ягод.
— Угощайтесь.
Мы начали отнекиваться, но он не был сторонником особых церемоний. Высыпал каждому его долю — кому в руки, кому в газету, кому в пустое ведерко, — и вот мы снова в пути. Скорость самая малая, дорога самая худшая, и, съев вишни, перед тем, как снова вернуться к своим песенкам, механик спросил:
— Слушай, шеф, а мы не опоздаем на поезд?
— Не должны бы.
На полдороге, спускаясь по ровному, длинному склону, сплошь засеянному отлично ухоженным подсолнечником,
Шофер не принял во внимание. Проехал дальше, но, хотя автобус проехал, тетушка все еще продолжала стоять с поднятой рукой, так, чтобы шофер смог увидеть ее в свое зеркальце, и было в этой женщине столько силы и мудрого спокойствия, что наш хмурый шофер, проехав метров двести, все же притормозил. Двадцать колхозниц с криком и шумом кинулись к входной двери автобуса, но дверь стояла намертво в своих замках, и хмурый шофер, высунувшись в боковое окошечко, спросил:
— Куда ехать?
— Арионешты.
— Десять копеек до Арионешт.
Смуглая и красивая молодуха всплеснула руками:
— Вы слышали, что он сказал! Деревня — рукой подать, а он что запрашивает!
Полная тетушка повернулась в ее сторону, и молодуха осеклась. Затем вся бригада собралась на небольшое совещание вокруг своей атаманши, и видно было, что денег у них нет, а ехать хочется. Они долго о чем-то спорили меж собой, но через закрытое окно не слышно было, о чем речь, и из всего их спора я понял только, что тетушку зовут Домникой. Она была и вправду бесподобна — и слушать слушала, и спорить спорила, и одним глазом следила за поведением шофера, а другим разглядывала нас, сидевших в машине. И все это время она быстро про себя соображала, как быть. Но двери не открывались, а шофер, вместо того чтобы открыть, торопил их сигналами, и это вывело тетушку из себя:
— Да открывай же, не изводи народ понапрасну!
— По десять копеек с человека.
— А между прочим, — сказала тетушка грозным тоном, оставив подруг и начав наступление на шофера, — между прочим, ты не имеешь права не впускать нас в автобус! А уж почем там у тебя билеты, что да как, ты нам расскажешь, когда мы будем в машине. — Сказано было сильно, точно, и шофер пусть и неохотно, но вынужден был открыть дверь. Через полторы минуты в автобусе не было свободного сантиметра — все кресла заняты, все проходы завалены тяпками, пустыми кувшинами, а троим даже не хватило места. Две девушки, видимо, школьные подружки моей односельчанки, сели рядом с ней и о чем-то перешептывались. В проходе стояла атаманша. Для нее было занято место, но она не садилась — нужно было еще как-то уладить дело с билетами. Жара, пыль, целый месяц духоты, а он сидит за рулем как ирод и хлопает глазами.
— Ну трогай же! — сказала она шоферу. — Поехали.
— По десять копеек.
— Вот заладил, точно на рынке торгует петрушкой! Дадим мы тебе по десять копеек, не убивай себя понапрасну. Заводи машину и езжай — вон, окромя нас, еще люди в машине, они небось сидят как на иголках, боятся на поезд опоздать.
Мы действительно опасались, как бы не опоздать на поезд, даже молодой механик — он хотя и напевал по-прежнему, но видно было, что не писаные красавицы гложут его сердце, а забота, как бы не опоздать к сроку. Делать было нечего, шофер снял тормоза, машина молча покатилась под гору. Километра через два он завел мотор и сказал через плечо, не оборачиваясь:
— Билеты.
— Что — билеты? — не поняла атаманша.
— По десять копеек с человека.
Тетушка была возмущена его настойчивостью:
— Да получишь ты свои копейки, не с жуликами небось связался. Ты лучше бы посмотрел в зеркальце и рассудил бы сам: как я с них соберу по десять копеек? Все проходы завалены, не птичка же я в самом деле, чтобы летать по воздуху и собирать копейки. Вон за этой горой мы уже будем дома. Как только слезем, тут же соберем тебе на билеты.
— Надо было дождаться колхозной машины, — сказал поучительно шофер. Захотели на мягких сиденьях нежить свои зады — платите по десять копеек.