Арка святой Анны
Шрифт:
— Хотим, хотим.
— Ну, раз вы хотите и раз должен он возглавлять нас и вести, покуда не будет решен этот спор, то надобно, чтобы была у него власть и все мы ему повиновались. Клянемся повиноваться ему или нет?
— Клянемся, да, клянемся.
— И не будем из-за всякого вздора и чепухи работать языком вместо того, чтобы работать мечом?
— Не будем, клянемся! Руй Ваз прав! Многие лета нашему предводителю!
Подобно Марку Антонию,{142} Руй Ваз подготовился к сцене передачи власти. Однако ж он оказался счастливее либо благоразумнее, чем римский оратор, и не оскорбил ревнивое величие суверенных
— Примите этот меч, сеньор Васко, и поклянитесь благословенным крестом на его рукояти, Богоматерью, покровительницей нашего города, и блаженною святой Анной, внемлющей нам, поклянитесь отмстить за нанесенную нам обиду и покарать тех, кто попрал наши права.
Нелегко рассказать, что происходило в тот миг в душе у Васко: столько дум теснилось у него в мозгу и они были так противоречивы! Однако же главная роль в них принадлежала Жертрудес; она стояла у окна напротив, и блеск глаз ее, сияющее лицо говорили яснее слов о том, как торжествует она при виде почестей, оказываемых народом ее возлюбленному; любовь к Жертрудес была сильнее, чем все прочие чувства юноши.
Он, какой-то безвестный студентишка, — и вот возносится внезапно на такую высоту, получает такую власть на глазах у той, перед кем больше всего хотелось ему блеснуть!.. Действительность в своем величии не чуждается пустых грез честолюбия; это истинное и безобманное наслаждение, которое стоит того, чтобы потом расплачиваться днями и годами жестоких разочарований.
Наш студент ощутил, как по всему его телу пробежал нервный трепет, который вызывается электрическою искрой честолюбия, когда в честолюбии этом есть благородство, когда его пробуждает у нас в душе поэзия возвышенных чувств. Глаза юноши сверкали, лицо пылало, сердце колотилось в груди; подняв меч над головою, он проговорил звучным и раскатистым голосом:
— Да услышит меня бог и да поможет он мне! Итак, я клянусь здесь, на том самом месте, где нашему городу нанесена была обида и оскорбление, перед ликом святой, внемлющей нам… здесь, где приют лучшего, что только есть в моем сердце, и мне хотелось бы обладать тысячей жизней, чтобы все их отдать в подтверждение моей верности и моей клятвы, — здесь клянусь я, что доведу до конца то, что мы замыслили, добьюсь восстановления чести наших друзей и соседей, отомщу за нанесенное нам оскорбление и возвращу свободу утесненному народу нашему.
Жесты, голос, вдохновенный и искренний вид юного оратора — еще более, нежели слова его, — привели людей в восторг. Взрыв здравиц и неистовых рукоплесканий загремел над толпою, знаменуя торжественное приятие клятвы того, кого горожане избрали своим предводителем и главою.
— А теперь идем в палату Совета! — молвил Руй Ваз. — Возьмем наш штандарт, хоругвь Богоматери.
— Идем! — взревел хор голосов.
— А по пути, — предложил один из числа тех, у коих всегда наготове какой-нибудь гнусный умысел, если им кажется, что при исполнении оного они не рискуют собственной особой, — а по пути вышвырнем из окошка наших толстопузых судей.
— Кто это сказал? — загремел Васко. — Хочу взглянуть ему в лицо, и пускай повторит свое гнусное предложение у всех на виду.
— Это вон кто сказал, — отвечали в один голос три дюжих медника и тут же схватили и выволокли из
— Разоружить этого негодяя, — приказал Васко, — и взять под стражу. Такие защитники народу не нужны.
— Хорошо сказано! Да здравствует наш предводитель!
Когда бы все народные вожди умели и осмеливались таким манером обуздывать тех, кто льстит дурным страстям народа, его сикофантов,{144} — а таковые сыщутся и на площадях, не только во дворцах, они всегда там, где власть, — деспотизм давным-давно исчез бы уже с лица земли. Зерна свободы дают ростки в любом климате, но когда появится побег, надобно, чтобы нашелся Вашингтон, который сумел бы выполоть дурные травы и поставить подпорку, не то всякого рода колючие сорняки и чертополохи разрастутся вокруг так буйно, что побег сей погибнет.
Из глаз Жертрудес, нашей восторженной Жертрудес, покатились слезы радости, когда увидела она, что ее Васко с таким великодушием умеет распоряжаться властью, которой обычно все склонны — естественная склонность! — злоупотреблять.
Студент улыбнулся возлюбленной и, попрощавшись с нею знаком, понятным лишь им двоим, возвысил голос, обращаясь к толпе, и воскликнул:
— Вперед, друзья! Блюдите порядок! И никаких бесчинств, никому не чинить вреда!
— Слава, слава! Вперед! — отвечала толпа в восторге.
Васко сбежал по лестнице дома Аниньяс; и каково же было его удивление, когда при выходе из улицы он увидел своего благородного, своего любимого гнедого, взнузданного и под седлом; недавно вверив коня попечению епископского конюшего, юноша и не чаял снова увидеть его так скоро!
Право же, не сильнее была та радость, которую испытывали Пальмерин, или Амадис, или сам Флорисмарте Гирканский,{145} когда, избавившись от чар, надолго задержавших их в плену, либо выбравшись из львиного логова либо из пещеры людоеда-полифема, обнаруживали, что их уже ожидают любимые скакуны, которых они оставили на расстоянии двух или трех тысяч лиг отсюда и которые теперь стоят тут под седлом, взнузданные и наготове, роют землю копытом и трясут разметавшейся гривой, счастливые оттого, что снова видят своих хозяев.
— Так ты здесь, мой славный гнедко! — приговаривал Васко, лаская коня и оглаживая его лоснящуюся холку, — мой отважный, мой бесстрашный! Кто тебя вернул мне так своевременно, когда был ты мне всего желаннее и нужнее!
— Это моих рук дело, я не позволил отвести его во дворец, — отвечал Гарсия Ваз. — Еще чего! В военное время конь — часть воинского снаряжения, то же самое, что оружие, врагу их не отдают. Наш предводитель не мог бы командовать нами пеший; а жеребца под стать этому не сыскать во всем городе, да, пожалуй, и во всей округе Энтре-Доуро-и-Миньо. Мы знаем, как вы его любите… Да к тому ж и добыча добрая! Отпустите поводья, тетушка!