Аркадий Бухов
Шрифт:
— Елена Петровна, — неожиданно и тихо сказал Костя, впиваясь обожающим взглядом в холодную завивку сослуживицы. — какой я себе костюмчик к карнавалу удумал!
— Испанский? — деловито осведомилась Елена Петровна, стирая пухлой резинкой лишнюю линию на чертеже. — От нашей конторы четверо будут в испанском. Двое из счетного отдела и двое внештатных. Счетные в плащах, внештатные за одеялами побежали: сами шить хотят. Завхоз Иван Сергеевич тоже в испанском хочет. Персидскую шаль ищет и губную гармошку. Тореадором одевается.
— Я, Елена Петровна, — обиженно заметил Костя, — испанцем не буду. Это при царизме помещичьи
— У меня сосед снопом одевается. Только боится, что курить рядом будут — как бы не подожгли. Он семейный и огня боится.
— Сноп — это мелко, — покачал головой Костя Галкин. — Сноп не означает. Снопы и в мелкобуржуазных странах зачастую встречаются. Я, Елена Петровна, трактором буду.
— Это что же, вас, Костя, по аллеям на колесах катать будут или сами кататься будете?
— Сам. Я для ног дырки оставил. А какой я для вас костюмчик удумал, Елена Петровна…
— Какой, Костя?
— Стоячий, — горячо зашептал Костя, чтобы не подслушали сослуживцы. — С боков фанера, пояс соломенный, сверху голова в маске, а снизу ободок.
— Это что, изба-читальня? — недоверчиво, но с некоторым любопытством спросила Елена Петровна.
— Нет. — еще больше сбавил голос Костя. — Тоже сельскохозяйственное — силосная башня. И как у меня для ног, так у вас для рук две дырки сбоку. У главного павильона будете стоять. Елена Петровна. И я рядом, и гудеть буду, чтобы привлечь внимание карнавальной общественности и жюри. Честное слово, приз получим. Это вам не испанские костюмы с беспочвенными бахромами да балалайками. Я бы вам на квартиру костюмчик привез. Разрешите?
Елену Петровну куда-то позвали. Она быстро вышла, оставив после себя обаяние недоступной прелести и легкий запах духов «Магнолия», и на ходу успела бросить восхищенному Косте:
— Ладно. Привозите. Только чтобы без гвоздей, а то всю блузку из-за вашего сельского хозяйства порвешь перед карнавалом.
Два дня Костя не приходил на работу. Измазанный клеем, он заперся у себя в комнате, пилил, строгал и энтузиастически стучал молотком. До соседей из Костиной комнаты доносились только короткие возгласы восхищения и резкие гудки автомобильного рожка.
На третий день поздно вечером к дому Елены Петровны подъехал извозчик с каким-то громоздким, очень высоким сооружением, напоминающим модель собачьего небоскреба. Из-под него выскочил Костя, постучал в окошко и, когда в темноте показался белокурый перманент, торжественно шепнул:
— Привез, Елена Петровна. Разрешите в окошко пропихнуть, чтобы не подсмотрели?
Елена Петровна испуганно посмотрела на сооружение и робко сказала:
— Ладно. А в него как — сверху влезать?
— Снизу, снизу, Елена Петрович, — суетился Костя, проталкивая костюм в окно. — вот так: ободочек поднимете и пролезете… А здесь дырки для рук… Обеспеченный приз, честное слово. В газете писать будут. Около квасного павильона встретимся. А то что — испанки, турчанки… Типичная струя пошлости…
Тронутая Елена Петровна позволила поцеловать руку, и ликующий Костя даже не слышал, как извозчик, запихивая смятый рубль за пазуху, неодобрительно проворчал:
— Нажрались на казенных жалованьях… По ночам шкафы в окошки пихают…
В
Мальчишки помогали тихому шагу мелодичными свистками и незамысловатыми шутками. Только самый маленький из них, и поэтому наиболее жалостливый, крикнул проезжавшему мимо грузовику с цементом:
— Дяденька, довезите ящик… Там внутри человек мается…
К парку Костя пришел рано, и распорядитель с голубым бантом, прожевывая копченую колбасу, сухо заметил:
— В семь пустим, гражданин. Как ракета будет — так и идите. А пока гуляйте по улице.
— Это пусть испанки на улице ждут. — отдуваясь, взмолился Костя. — У меня сельскохозяйственное. Мне тяжело. Гвозди, дерево. Я на крайней аллейке подожду.
— Нельзя. Там и так под деревом две селькооперации, один капиталистический броненосец и Каракумская пустыня дожидаются. С утра их пустили. — Тут устроитель неожиданно заметил чей-то приятный голубой берет и смягчился: — Ладно. Топайте. Только чтобы не гудеть. А то заберутся заранее и гудят неорганизованно. Сашка, пропусти.
Темные тучи наползали с двух сторон, и потемневший парк начинал сверкать радостными огнями разноцветных фонариков. Костя стоял около квасного павильона, поддерживая отклеившееся колесо и изредка нажимая несвойственный трактору гудок. Это были грустные и немного хрипловатые зовы любви. По ним его должна была найти Елена Петровна. Вот сейчас в полутьме покажется силуэт силосной башни и любимая станет рядом. В двух фанерных сооружениях тепло забьются сердца, а несколько позже участники карнавала оценят эту маленькую, но живописную группу.
Костя гудел. И гудки становились безнадежнее и беспокойнее: парк уже был залит чуждыми Костиному сердцу турчанками, испанками, представительницами неведомых рас в буйных волнах пестрого ширпотреба, острыми пародиями на городской водопровод, туркменками в кепках, желтыми парашютистками, представителями толстых западных капиталистов в бумажных цилиндрах и серых тапочках, — но силосной башни не было.
«Придет, — неуверенно убеждал себя Костя. — Елена Петровна не такая».
Но ее не было. Уже бегали маски, рассовывая призовые билетики, уже где-то в соседнем павильоне дотанцовывали седьмую румбу и готовились к восьмой. Вот мимо прошел промстроевский завхоз в пестрой шали, загадочно икая. Кто-то, проходя, сунул в Костин гудок окурок. Ныли ноги под громоздким сооружением и холодело сердце.
— Еремицын! — дрогнувшим голосом подозвал Костя пробегавшего мимо сослуживца в незамысловатом белом балахоне, на котором было бегло начертано углем: «Долой подхалимаж!» — Еремицын!
Тот подбежал к Косте и радостно вскрикнул:
— Подгорелов? Ты?
— Нет, — грустно сказал Костя, снимая маску, — это я.
— Маска, я тебя знаю! — еще радостнее закричал Еремицын. — Ты Коська!
— Ты Елену Петровну видел? — грустно спросил Костя. — В башне такой. Снизу ободок, а посередине солома. И для рук дверки. Силосная.