Аркадий Бухов
Шрифт:
— Да, а что? — с любопытством спрашивает жена.
— Так. Я думал — блондинка. Мне такой раньше казалась.
— С другой спутал, — помогает жена.
— Если ты насчет Крынниковой, так ошибаешься. Она же брюнетка…
— Подумаешь — рыжая, не рыжая… Потерял ты много от этого. Тоже, сокровище…
Бывают и несколько иные несоответствия, когда легкомысленный и веселый муж в белых гетрах натыкается на жену, которая сразу отдает в переплет все книги из шкафа, запирается по целым дням у себя в комнате, не выходит к гостям
На все попытки мужа развеселить ее анекдотами о бродячих инородцах она хмуро поджимает губы, всовывает ему в руки неразрезанное «Введение в философию» и смеется над его братом, который не кончил университета. Когда, подавленный этими обстоятельствами, муж покупает в ближайшем книжном магазине программу для самообразования, жена внезапно поступает на драматические курсы, требует, чтобы прислуга звала ее по фамилии, и начинает брать на дому уроки фехтования и балетных танцев.
Такая жизнь тянется иногда по году или даже больше.
* * *
Оба доходят до такого состояния, когда даже совместное пребывшие в одной комнате нельзя во имя тишины и порядка длить более двух минут.
Прежние имена расплылись и сошли на нет. Нежная Нуся или более спокойная Тата сделалась Ниной Петровной, как и Мус превратился в Семена Авдеевича.
Жена, как существо более подвижное и с ярче выраженным характером, начинает первая.
— Смотришь? — неожиданно и решительно спрашивает она мужа, не предъявляя ему пока точно сформулированного обвинения.
При существующих отношениях это, конечно, может искренно возмутить.
— Ну, смотрю, — тихо шипит он, — и буду смотреть. Имею право.
— Не видел. Полтора года женаты.
— Хочу смотреть и буду. Куда мне угодно. — И, желая подтвердить свое неотъемлемое право, муж бесцельно тычется глазами во все углы надоевшей столовой.
— Может, ты еще какую-нибудь гадость сделаешь? — ожидающе спрашивает жена.
Разговор становится всеми колесами на свободный ширококолейный путь.
— Это ты гадости делаешь. Я от Ныряева в четыре часа не возвращаюсь.
— Еще бы. Он тебя, как курицу, за шиворот выкинул бы, — радуется своему превосходству жена и для усиления впечатления добавляет: — С четвертого этажа.
— Это и я могу кое с кем сделать, — хмуро вскидывает муж и, боясь, что осторожный намек может остаться непонятым. поясняет: — С тобой, например… И вообще нам с тобой надо серьезно поговорить…
— Пожалуйста, пожалуйста… Только бросьте этот ваш тон… У меня он есть тоже. Вы с женщиной разговариваете…
— С женщиной, — плохо веря в свое сомнение, но все сомневающимся тоном говорит муж, — разве женщина может побежать в восемь часов утра на кухню и приказать Даше, чтобы она принесла мне кофе не в столовую, а в кабинет…
— Женщина
— Пусть она сделает, и негодяй будет очень доволен. Скатертью дорога. Двумя скатертями.
— Договорился! — зловеще резюмирует жена. — Ну, что же… — И сразу начинает плакать. — Боже мой! — с тихим хрустом поламывает она руки. — И это после всех слов… Жену, как бесполезную старую кошку, выгонять из родного дома…
Муж уходит в кабинет и тоже изредка смахивает слезы. Так разговаривают они через каждые три-четыре дня. Осенью, когда раздражены все, — чаще.
И все-таки живут. Проходят недели, месяцы.
* * *
Жена начинает заходить домой переодеться, поссориться с прислугой и позвонить к портнихе. Муж. желая показать, что он домосед и что не он разбивает семью, приходит утром на цыпочках, выписывает еженедельный журнал с приложением и покупает халат, который так долгое время и висит, чистенький, ненадеванный, с магазинным ярлыком на стеганом воротнике.
Жизнь становится еще тяжелее. За случайным совместным обедом горничная докладывает:
— Вам, барыня, барин звонили, а вам — барыня.
Оба прекрасно понимают, что речь идет о Ныряеве и небезызвестной обоим Пальковой, но оба хмуро смотрят на горничную.
— Идите. Что за привычка с разговорами лезть…
Иногда в тишину омертвевшей квартиры врывается резкий телефонный звонок, и жизнерадостный мужской голос, натыкаясь на мужа, весело спрашивает:
— А что, Нина дома?.. То есть г-жа Нуруева… Скажите, что спрашивает Боря.
— Сейчас, сейчас, — зловеще отвечает муж. — Я передам… Боря, говорите? Сейчас, Боря…
В промежутке между его и комнатой жены, куда он несет этот вызов, как остро отточенный каменный топор, желая сейчас же пустить его в ход, — навстречу выходит жена.
— Тут тебе повестку принесли, — с худо скрытой радостью говорит она, — квартирный налог. И странно… На имя некой Пальковой, а послали тебе… С посыльным.
— Это ошибка, — мутно врет он и сразу спохватывается. — А там тебя Боря дожидается у телефона… Это хуже. Беги, не опоздай…
К вечеру расходятся. Оба знают, кто куда идет, но каждый вызывает горничную в коридор и говорит настолько громко, что та боязливо пятится к дверям.
— Я иду в театр… Так и передайте барыне…
— Я иду к Чикаревым, — доносится через две минуты, не менее громко из передней, — если барин спросит…
И так живут. У человека не человеческое, а муравьиное терпение.
К одному из последних разговоров готовятся долго и с ужасом. Жена пьет очень много валерьяновых капель, часто подбегает к зеркалу и густо пудрит нос. Муж ходит широкими шагами по кабинету и, наконец, решительно махнув рукой, идет в столовую.