Аркадий Бухов
Шрифт:
— Кажется, Неаполь. Я уж точно забыл сейчас географическую карту.
— И везде вода?
— Ну, что вы… Площадь Святого Марка. Много голубей, на плечи садятся, на голову.
— Всем?
— Нет, так, кто захочет.
— Что же они, эти голуби, жалованье за это, что ли, получают?
— Ну, уж вы шутите… Домашнее животное, привыкает. А в Венеции, между прочим, везде лагуны.
— И много их там?
— Ну, еще бы… Как ни сядешь в гондолу, так и лагуна. Я целые ночи не мог спать — звезды, песни.
— Поют?
— Все поют. Мальчишка сапоги чистит — поет, нищий милостыню
— А что едят?
— А так, все. Под соусом больше.
— Макароны, наверное, все.
— И макароны. Их беднота ест. Прямо на улице.
— На улице?
— Да. Дома сварит, а норовит съесть на улице. И не дай Бог высунуться: сейчас же деньги попросит. Для вас. говорит, специально ел.
— Так вы бы не давали…
— Попробуй не дай… Там у каждого ладзарони фамилия одна что стоит. На нем сапоги с дырой, вместо подметки, а фамилия Кампо-Рито-ди-Спаранелла…
— А ладзарони, это кто?
— А вот которые на солнце греются. Ляжет на тротуар и греется. Тем и живет.
— И тоже поет?
— Поет. И обязательно что-нибудь итальянское. Во дворце тоже был.
— Ну, и как?
— Ничего. Весело. Большой такой, мрачный, а внутри роскошь необычайная. Заперт только, жалко, не пускают туда. В Риме тоже хорошо. Римляне ходят.
— Да, исторический город… Жители такие…
— Мало, наверное, изменились. Чувствуется как-то. Смотришь на него, а он тем же Плутархом каким-нибудь или Геродотом выглядывает. Там воды нет.
— Как, совсем?
— Нет, есть, только ее, наверное, дома держат. Там на этой самой лагуне на баркароле не поедешь. Там извозчики.
— Приятно, наверное…
— Ну, еще бы… Ночь такая, звезды… Едешь тихо-тихо, а он весло держит в руках…
— Извозчик?
— Почему извозчик? Гондольер.
— В Риме?
— Ничего подобного. В Милане.
— Разве и в Милане вода везде?
— В Милане? Не помню. Я уже сказал, что по карте как-то не помнится… Я о Венеции… А еще тоже хорошее ощущение — приезжаешь, прямо в рулетку кинешь франк, а тебе отдают тринадцать…
— Где, в Милане или в Неаполе?
— Нет, в Монте-Карло. Это во Франции. А еще лучше был случай в Швейцарии. Приезжаем мы в Женеву, а Марья Николаевна…
— Ну. а в Италии как?.. Женщины, наверное…
— Женщин много. Красивые… И у всех глаза черные. Ей еще семи лет нет, а у ней глазищи — во… Знал покойник Бизе, с кого Кармен списать…
— Кармен — испанка…
— А там нет испанок. В Париже видел одного испанца. Зубами гири подымал. Здоровый такой, трико голубое…
— Ага… Ну, а так еще что в Италии хорошего?
— Да много… Приезжаешь это в Венецию…
— Кругом вода?
— Да, много…
— Голуби на площади? На плечи садятся?
— Садятся… Так и лезут… Вот еще в Пизе был…
— Башня кривая там. Слышал.
— Ну, а так что, собственно, рассказывать… Загорелые все. Мост вздохов еще есть. Большой такой…
— Старинный? А внутри роскошь? И заперт, наверное?
— А откуда вы знаете?
—
Италия — очень красивая и интересная страна. В ней очень хорошо принять солнечный отдых для истрепанной души — но лучше забыть о ней совсем, чем знакомиться с ней по рассказам таких путешественников.
1915
Красивая жизнь
Я видел очень много людей, тоскующих о красивой жизни. Многие тоскуют пассивно и охотно встречают прибавки к жалованью и новые ковры на стенах; другие активно — бросают места, переселяются к богатым родственникам или на средства доверчивых людей борются с мещанством и пошлостью. Неустанно и упорно я расспрашивал этих людей о том, что они называют красивой жизнью. Мне почти всегда отвечали радостно и долго…
* * *
Женщины находят, что красивая жизнь должна быть внешне красочна и протекает в разных концах света. Сегодня снимается квартира в горном швейцарском селе, завтра отправляются вещи в долину Оризоны, а счастливый обладатель их мчится на курьерском поезде заключать контракт с хозяином виллы в Киото.
— Я бы целую жизнь провела в путешествиях, — обычно мечтает женщина, неудачно вышедшая замуж. — Смена впечатлений, лиц. мест.
Если бы. действительно, ее обязать договором, с крупной неустойкой, по которому бы она целую жизнь перескакивала с места на место, несчастную пришлось бы преждевременно похоронить к тридцати двум годам. Коммивояжеры. которым приходится не ощущать под полом вертящихся колес четыре дня в течение месяца, в старости трясутся всем телом и плачут от невысказанной за всю жизнь обиды, если им приходится проходить мимо даже товарного поезда.
— Это иное дело… Вы говорите — коммивояжеры… Ездить в третьем классе, есть под лавкой селедку и бегать ночью по станции с чайником в руках… Я говорю о поездах с вагонами-ресторанами, с большими купе, с проводниками, которые заботятся обо всем.
Действительно, такие поезда есть. Проводник все время хищным взглядом следит за пассажиром и, шатаясь от усталости, не прерывая своей работы ни на минуту, таскает большими стаканами всякое питье. Пассажир пьет час, пьет другой, пьет третий и начинает так же уставать, как и сам проводник. В вагоне-ресторане кормят, но пассажир, который захотел бы заполнить весь свой досуг едой, был бы немедленно же высажен на шестой остановке с признаками острого аппендицита или холерных заболеваний. Конечно, если он не давал раньше представлений в цирках с демонстрациями, изумляющими публику, вместимости своего желудка. Правда, в Америке существуют поезда со всеми удобствами: вагон-ванная, вагон-библиотека, вагон-швейцарское озеро и даже вагон — анатомический театр, но все же это заведено не для частного пользования, а для обозрения специальных корреспондентов европейских газет, которым в их редакциях мало-помалу перестают верить, и все корреспонденции передают кому-либо из молодых, но уже выдвигающихся психиатров.