Аркадий Гайдар. Мишень для газетных киллеров
Шрифт:
— Отведите меня к Голикову, — с порога, не здороваясь, произнес задержанный.
— Я — Голиков.
— Мне нужен командир полка Голиков. Я Васька Шилов. Он про меня знает.
— Развяжите ему руки, — велел Аркадий Петрович, еще боясь поверить тому, что происходит.
Когда конвойные ушли, комполка сказал:
— Садись, Василий, — и показал на стул возле столика, приставленного к громадному письменному столу.
Шилов сел.
— Что так поздно? — спросил Голиков.
— Я ведь из лагеря позавчера ушел, — быстро и радостно заговорил
— Чего же не пришел днем? Зачем полез через забор? Тебя же могли подстрелить.
— Робел. Маманя все уговаривала: «Выходи да выходи. Командир молоденький приезжал. Человек такой, что не обманет…» А я хожу — везде часовые. Не знаю, как и подступиться. И в лес обратно идти боязно. Там небось меня уже хватились…
Все это Шилов поведал, сидя на краешке стула. От волнения Василий ерзал, бледнел или внезапно делался пунцовым — тогда он становился похожим на мать. И руки его не находили места. Он то раздергивал полы пиджака, то застегивался на все пуговицы. От возбуждения у Шилова срывался голос, и он против воли поглядывал на стакан остывшего чая и на два ломтя хлеба на тарелке. Это был завтрак Голикова, к которому Аркадий Петрович не притронулся за весь день.
«Есть хочет», — догадался комполка. Выйдя из кабинета, Голиков велел принести горячего чаю и хлеба побольше. Один из бойцов, которые задержали Шилова, принес фаянсовый чайник, стакан с ложечкой и тарелку с нарезанным хлебом. Голиков налил в стакан желтоватого морковного чая, а затем пододвинул тарелку с хлебом.
— Ешь, — сказал Голиков. Взял свой остывший чай и отломил кусочек хлеба.
Он вдруг ощутил, что голоден не меньше Васьки.
Васька обнял громадными немытыми лапищами стакан, чтобы согреться. Несмотря на теплый вечер, он дрожал. Поднес чай ко рту и вдруг со всей силы грохнул стакан о полированный стол.
— Все равно расстреляете! — закричал он. — Так чего суете чай?!
В комнату с наганом в руке вбежал начальник караула и боец, который приносил чай и хлеб, — теперь в руках у него была винтовка. Васька обмер.
— У нас тут стакан разбился, — негромко пояснил Голиков. — Чай оказался слишком горячим. Я попрошу вытереть пол, собрать осколки и принести другой стакан. А лучше кружку.
Боец вернулся с тряпкой и веником. Смел в жестяной совок осколки, вытер лужу, затем принес медную кружку.
Когда они снова остались одни, Аркадий Петрович налил чай в кружку, протянул ее Шилову и взял свой давно остывший стакан.
— Ты, Василий, ешь и пей, — сказал он, — а я буду рассказывать. Понимаешь, всякого народа у нас в тюрьмах достаточно. Посадить еще и тебя? Тебя надо кормить. А ты будешь лежать на нарах… Поставить тебя к стенке? Еще меньше толку. Ты уже ничего полезного для людей не сделаешь. И мы хотим, чтобы ты вернулся домой и работал. Да и жениться, наверное, тебе пора. Поэтому допивай свой чай, доедай хлеб и отправляйся к родителям.
— Под конвоем? —
— Они стоят потому, что ты, не успев прийти, уже начал бить посуду. Но если ты успокоился, то дороги у вас будут разные: ты отправишься в свой Пахотный Угол, а они останутся здесь. О двух вещах тебя только прошу: откопай винтовку и сдай ее в сельсовет. И не забудь каждое утро там отмечаться.
— А это зачем?
— Чтобы я знал, что ты ночуешь дома. Ведь я теперь отвечаю за тебя.
Васька поднялся, не веря счастью и машинально засовывая в карман кусок хлеба. Он дошел до двери и вдруг оглянулся, будто опасаясь, что Голиков сейчас его с хохотом остановит.
— Мы в такие игры не играем, — горько усмехнулся Аркадии Петрович и, выйдя вслед за Васькой на широкую лестницу, громко сказал часовому:
— Товарищ, гражданин Шилов отпущен домой.
Несмотря на поздний час, Голиков позвонил командующему боеучастком.
— Хорошо, — ответил сонный голос в трубке. — Только одна ласточка не делает весны.
Голиков не стал объяснять, что следом за Шиловым могут потянуться и другие.
На пятый день, в ответ на запрос, из сельсовета сообщили, что Василий Шилов, двадцати лет, в селе Пахотный Угол не появлялся, а его родители распространяют провокационные слухи, будто он в «прощеный день» вышел из леса и был арестован или даже убит в штабе 58-го полка.
Получив это сообщение, Голиков заметался по кабинету. В чем дело? Что случилось с Васькой? Неужели не поверил и вернулся в лес? Но тогда бы родители не подняли тревогу…
«А могло быть и так, — думал Голиков, немного поостыв. — О переговорах в доме Шиловых узнала разведка Антонова, спрятала Ваську, а вместо него подослала другого человека… Или еще проще: они дали Ваське уйти из леса и убили по дороге домой…»
Голиков доложил о случившемся в штаб боевого участка и услышал от Пильщикова:
— Хм, все гораздо хуже, чем я ожидал.
Голиков позвонил в милицию и ЧК. Ему ответили, что, по их сведениям, за минувшие дни в черте города и ближайших окрестностях убийств не было.
— По крайней мере, — уточнили, — таких, о которых нам было бы известно.
Тогда Голиков вызвал к себе начальника полковой разведки Чистихина. Тот явился слегка встревоженный. За ним всегда тянулся шлейф грешков: то шумно пообедал с самогоном в селе, тo отрубил саблей голову жирному гусю, который встретился по дороге.
— Возьмите двадцать человек, — сказал Голиков, — и обследуйте весь путь от города до Пахотного Угла. Опрашивайте встречных, поговорите с детьми: они бывают наблюдательнее взрослых. Выясните: не слышал ли кто ночью четыре-пять дней назад криков, стрельбы, возни, не вырос ли где-нибудь подозрительный холмик. Найдете следы Шилова — представлю к награде.
Зазвонил телефон. Голиков снял трубку.
— Товарищ Голиков? — спросил вежливый мужской голос. — Здравствуйте. Тухачевский. Я огорчился известиям с вашего боеучастка.