Аркадия
Шрифт:
Наконец, она замерла, такая хрупкая и маленькая, я был выше и сильнее нее, и это было странно, ведь она - моя мама, взрослая. Мне хотелось утешить ее, но этого я не мог. А потом, мгновенно, картинка сменилась, и я увидел женщину на больничной койке. Она была совсем щепкой, губы шевелились, сухая, как пергамент и такая же по цвету кожа обтягивала кости.
Значит, мама перестала молить о смерти. Что-то себе решила, в пользу жизни. Я улыбнулся, потому что это сделало меня счастливым.
Вот так я в последний раз видел мою маму.
Как раз тогда, когда у меня кончилось воспоминание, как будто пленка к
Стоило мне потянуться к ручке двери, как она, вот такая удача, распахнулась. Сначала она распахнулась немного, а потом распахнулась настежь, а потом оттуда еще и вышел Аксель, мы едва не столкнулись. Аксель сказал:
– О, Герхард, дорогой, а мы уже уходим! Ты опоздал, извини!
– Да? То есть, вы сами пойдете куда-то, а я пойду тоже куда-то, только куда-то еще?
Я пожал плечами. Мне было немного грустно, и я хотел пообщаться, но если они уходят, то я пообщаюсь еще с кем-нибудь. Говард и Эдгар провожали Делию взглядами, им явно тоже запретили с ней идти. Мы могли составить друг другу компанию.
– Нет, Герхард.
Аксель приобнял меня так, что Констанция бы разозлилась и сказала, что это панибратски. Поэтому Констанцию он так не обнимал.
– О, нет, милый друг, ты отправишься с нами, просто мы тебе ничего не объясним!
– Почему ты называешь меня другом, мы же не друзья, ты это сам сказал.
– Потому что сердца у меня нет, Герхард!
– Не слушай его Герхард, он дурной, - сказала Делия.
– Хорошо, я передумал, сердца нет у тебя!
– Аксель, ради Бога, прекрати, - вздохнула Констанция.
– Привет, Герхард. Долго объяснять, поэтому давай по дороге я тебе все расскажу.
Я обернулся и улыбнулся ей, едва не проехавшись вниз по лестнице, но меня удержала Астрид.
– Расслабься, задание вовсе не такое самоубийственное, чтобы решать эту проблему так радикально.
Адриан сказал:
– Хотя в конце, наверняка, окажется, что живые позавидуют мертвым
Я был расслаблен, поэтому решил, что, наверное, он что-то другое имеет в виду. Людской поток, довольно шумный, нес меня вперед. Я понимал не все, что они говорят, все одновременно произносили сложные, длинные слова, которые сплетались в предложения, и сами предложения переплетались тоже, похожие на ветви деревьев, так тесно ухватившиеся друг за друга, что непонятно, где и чья ветка. Я зажал уши и помотал головой.
– Медленно и кто-нибудь один, - попросил я. Они всегда терпели мои недостатки, повторяли, когда я чего-то не понимал, но сейчас все были по-особенному возбуждены, и так я решил, что происходит что-то необычное. Мы вышли из замка, я бы сказал под открытое небо, но небо и было открытое в этом здании, всегда предоставленном всем ветрам. Было солнечно и ярко, трава колыхалась на ветру, похожая на последователей какой-нибудь восточной религии, ищущих гармонии с природой в расслабленном качании. Аксель решительным шагом шел к воротам. Ограда странным образом окружала замок лишь с одной стороны. Когда мы подходили к нему в первый раз, я ее даже не заметил.
Кладбища всегда имеют границу, ограды там соответствующие. У парков границы нет, потому что в парках не живут не-живущие. Я сразу подумал: замок с одной стороны был отгорожен от мира ровно как кладбище.
И все находившиеся в нем, по таким законам, должны были быть мертвы. Даже ворота сдерживала пусть тонкая, но цепь. Это была, так бы Аксель сказал, дань жанру. Так поступали с кладбищами на протяжении долгой-долгой человеческой истории во многих-многих местах.
А замок, где мы жили был родоначальником всех кладбищ. Первым местом, куда пришла и улеглась, как большая кошка, смерть. Аксель говорил, здесь и сейчас земля в шрамах от первого мора. Но я не был уверен, что он не приукрашивает. Земля ведь не могла умереть. Но земля бывает в шрамах от войны, я это видел. Я теперь многое видел.
Все не умолкали, я улавливал только отдельные слова, и самым частым из них было слово "обнаглел". Оно мне ни о чем не говорило. Может, это вообще я обнаглел. Так как я ничего не мог понять, то оставалось только смотреть, как Аксель ковыряется крохотным, будто игрушечным ключиком в золотом замке, а потом раскручивает длинную, тонкую цепь. Эта цепь никого не удержит, но Аксель относился к ней очень трепетно. В золотой цепи прыгало солнце, вытянувшееся по всей ее длине. Аксель раскрыл перед нами ворота, они со скрипом разошлись, и я понял, что давным-давно их не открывали, и они заскучали и застоялись. Впечатление это было таким сильным, что я в собственном теле почувствовал это неприятное ощущение, когда отлежишь ногу или руку, и потом плохо контролируешь ее, и в ней что-то бродит (на самом деле это кровь).
Аксель первый сделал шаг за ворота, потом поклонился нам, как будто мы были его зрители, а он - конферансье.
– Добро пожаловать в путешествие!
– провозгласил он. Тогда я понял: будет путешествие. Только остальное оставалось загадочным. Зато впереди сияло солнце, и мне хотелось идти вслед за ним. Я видел далекую гряду гор, похожую на ряд зубов какого-то огромного и давно не ходившего к стоматологу зверя.
Мне нравилась идея прогуляться до самого конца света.
За воротами замка и дышалось свободнее, будто сам воздух вдруг стал другим, слаще и живее. Я замечал, что замок будто сосредоточие чего-то тяжелого и пустого, от чего болела голова. Когда я поделился своими соображениями с Астрид она вот как сказала: построен на старом индейском кладбище, небось.
Я не особенно понял, почему это плохо и откуда здесь индейцы, а Астрид махнула на меня рукой и объяснять не стала. Я и сейчас себя так чувствовал, как будто на меня махнули рукой и объяснять не стали. Мы нырнули в лес, и нас накрыло тенью и птичьим пением. Лес никогда не молчал, он переговаривался сам с собой на языке, которого я не знал. Я заулыбался, а потом Астрид толкнула меня в бок.
– Это было больно, - сообщил я.
А она только этого и ждала, довольно ухмыльнулась. Она всегда так по-особому ухмылялась, показывая все зубы, как собака, но ей такое шло.