Арлекин
Шрифт:
К пятнадцати годам он не уступал в этом искусстве деду, нутром чувствуя, как изогнуть тисовую жердь, чтобы внутренняя часть получилась из твердой сердцевины, а передняя — из более упругой заболони. Когда лук сгибался, сердцевина всегда стремилась распрямиться, а заболонь была мышцей, дающей такую возможность. Живой ум Томаса видел в хорошем луке нечто изящное, простое и прекрасное. Хороший лук, плавно изогнутый и тугой, напоминал плоский живот девушки. В ту ночь, во время пасхального бдения в хуктонской церкви, Томасу вспомнилась Джейн, прислуживавшая в маленькой деревенской пивной.
Джон, Эдвард и двое других говорили о деревенских делах: о ценах на овчину на Дорчестерской ярмарке, о старой лисе
— Думаю, они здорово напились, — сказал Эдвард.
— Я тоже, когда напьюсь, вижу ангелов, — отозвался Джон.
— Это была Джейн, — предположил Эдвард. — Она похожа на ангела, точно.
— Но ведет себя не по-ангельски, — заметил Джон. — Девчонка забеременела.
И все четверо выразительно посмотрели на Томаса, который с невинным видом уставился на висящее на балке сокровище.
На самом деле Томаса пугало, что ребенок действительно может быть от него, и он с ужасом думал, что скажет отец, когда все узнает. Но в эту ночь юноша притворился, что ему ничего не известно о беременности Джейн. Томас с простодушием святого смотрел на сокровище, наполовину затененное вывешенной на просушку рыбацкой сетью. Четверо старших тем временем заснули. Холодный сквозняк колебал пламя двух свечей. Где-то в деревне завыла собака, и, как всегда, Томас услышал ровное сердцебиение моря: волны ударялись о гальку и отползали назад, а потом, выждав, ударяли снова. Он прислушался к храпу четверых мужчин и вознес молитву, чтобы отец никогда не узнал про Джейн — впрочем, на это не было особой надежды, поскольку она настаивала на женитьбе и Томас не знал, что делать. Возможно, нужно просто бежать. Взять с собой Джейн, лук и бежать. Но он не чувствовал уверенности. Поэтому просто смотрел на реликвию под церковной крышей и молил святого о помощи.
Сокровищем было копье. Огромное, с древком толстым, как предплечье мужчины, и вдвое длиннее человеческого роста, сделанным, вероятно, из ясеня — копье было таким древним, что никто уже не мог сказать точно. Годы искривили почерневшее древко, хотя и не так уж сильно. Копье кончалось не железным или стальным наконечником, а слабо мерцавшим клином из потускневшего серебра. Древко не имело утолщения для защиты руки, а было гладким, как пика. Реликвия и в самом деле напоминала огромную пику погонщика быков, но ни один фермер никогда бы не стал делать наконечник из серебра. Разумеется, копье было самым настоящим оружием.
Не просто каким-то древним копьем, а тем самым оружием, которым святой Георгий поразил змея. И это было английское копье, поскольку святой Георгий был английским святым. Это придавало реликвии величайшую ценность, пусть она и висела под заросшей паутиной церковной крышей в Хуктоне. Многие говорили, что это копье не могло быть копьем святого Георгия, но Томас верил, что это так. Ему нравилось представлять, как поднялась пыль под копытами коня святого Георгия и змей изрыгнул адское пламя, когда конь встал на дыбы и святой замахнулся копьем. Солнечный свет, яркий, как крыло ангела, вспыхнул тогда вокруг шлема святого Георгия. Томас представил рев змея, его колотящий по земле чешуйчатый хвост. Вот конь заржал в страхе, а святой встал на стременах, прежде чем вонзить серебряное острие в покрытую броней шкуру чудовища. Копье вошло прямо в сердце. Вой змея ударился в купол неба, чудище корчилось и истекало кровью, пока не умерло. Потом пыль улеглась, и змеиная кровь запеклась на песке, а святой Георгий, должно быть, вырвал копье. И каким-то образом оно в конце концов попало к отцу Ральфу. Но каким? Священник не скажет. Однако вот оно висит, огромное темное копье, достаточно тяжелое, чтобы пробить чешую змея.
Поэтому в ту ночь Томас молился святому
Проснувшись от крика деревенских петухов, Томас увидел, что дорогие свечи сгорели почти до самых оловянных подсвечников. В окно над белым алтарем смотрелся серый рассвет. Когда-то отец Ральф пообещал деревне, что окно будет украшено витражом с изображением битвы святого Георгия со змеем, но пока каменный проем был закрыт роговыми пластинами, придававшими освещению в церкви желтоватый оттенок.
Томас встал, чтобы пойти помочиться, и тут из деревни донеслись первые жуткие крики.
Наступила Пасха, Христос воскрес, и на берег высадились французы.
Грабители приплыли из Нормандии на четырех кораблях, подгоняемых ночным западным ветром. Их предводитель, мессир Гийом д'Эвек, был бывалым воином, он сражался с англичанами в Гаскони и Фландрии и дважды возглавлял набеги на южное побережье Англии. Оба раза он приводил корабли домой целыми и невредимыми, с грузом шерсти, серебра, скота и женщин. Мессир Гийом жил в прекрасном каменном доме на острове Иль-Сен-Жан в Кане, где был известен как рыцарь моря и суши. Светловолосый тридцатилетний мужчина с широкой грудью и обветренным лицом, веселый и легкомысленный человек, зарабатывавший на жизнь пиратством на море и рыцарской службой на суше, теперь прибыл в Хуктон.
Это место ничего собой не представляло и вряд ли могло принести большую добычу. Но мессира Гийома наняли для определенной задачи. Даже если в Хуктоне у него ничего не получится, если он не отнимет у деревенщины ни одной жалкой монеты, то все равно не останется внакладе, поскольку ему обещали за эту вылазку тысячу ливров. Договор был подписан и скреплен печатью. Согласно ему вдобавок к любой добыче, какую найдет в Хуктоне, мессир Гийом получит тысячу ливров. Сто ливров уже были выплачены, а остаток хранился у брата Мартена в канском мужском монастыре. Мессиру Гийому, чтобы заслужить эти девятьсот ливров, оставалось всего лишь привести свои корабли в Хуктон, взять там, что приглянется, и лишь церковную реликвию отдать человеку, предложившему столь щедрую сделку.
Этот человек стоял за спиной мессира Гийома на носу главного судна.
Он был молод — ему не исполнилось и тридцати, — высок и черноволос, мало говорил и еще меньше улыбался. На нем была дорогая кольчуга до колен, а поверх — иссиня-черный плащ без всякого герба; впрочем, по высокомерию и уверенности, присущим привилегированному сословию, мессир Гийом догадывался, что это человек высокого рода. Он определенно не принадлежал к нормандской знати, так как мессир Гийом хорошо знал всех ее представителей. Рыцарь также сомневался, что молодой человек прибыл из окрестностей Алансона или Мена, поскольку довольно часто мерился силой с тамошней знатью на турнирах. Оттенок кожи незнакомца указывал, что тот приехал из какой-нибудь средиземноморской провинции, возможно из Лангедока или Дофине, а там все они бешеные. Бешеные, как псы. Мессир Гийом даже не смог выяснить имени этого человека.
— Некоторые зовут меня Арлекином, — ответил тот на вопрос рыцаря.
— Арлекин? — Повторив это слово, мессир Гийом сотворил крестное знамение, поскольку такое имя вряд ли могло быть предметом гордости. — Вы хотите сказать, Эллекин?
— Эллекин — это по-французски, — сказал незнакомец, — а в Италии говорят «арлекин». Это одно и то же.
Он улыбнулся, и что-то в его улыбке привело мессира Гийома к мысли, что лучше умерить свое любопытство, если он хочет получить остальные девятьсот ливров.