Армагеддон
Шрифт:
Я осмотрел комнату. Слушателей было человека три вместе с хозяйкой. Левон скептически улыбался, что-то зарисовывая в альбом, который он пристроил себе на коленях.
Рассказчик продолжал:
— …И вскоре, действительно, появилась первая волна самолетов. Они рассыпали ядовитый порошок на заросли. От него и люди болели, если бы вы видели все эти язвы! Как бутоны, которые расцветают чудовищными цветами на теле человека. Американцы — тоже варвары, недаром их во Франции недолюбливают. Мы забились в щель, тем более, что на нас стали сыпаться кассетные бомбы второй волны. Но спрятаться было некуда. Вы не поверите, господа, рядом со
— Сколько ему лет? — тихо спросил я Левона.
— В том-то и дело. Война была лет 25 назад, а ему не больше тридцати семи-сорока, — с усмешкой ответил мой сосед-художник, продолжая рисовать. Это был карандашный портрет рассказчика, которого нарисовать похожим ничего не стоило: лоб, очки да бородка.
Володя как будто услышал нас, он был вообще чуток к настроению окружающих.
— Ничто не проходит бесследно, вот — шрам от ранения. Если кто-нибудь любопытствует, может взглянуть, — и он непринужденно стал снимать галстук и расстегивать рубашку.
Стриптиз лично меня не очень убедил. Шрам возле правой лопатки мог быть от чего угодно.
— Я, можно сказать, ветеран двух войн. Я воевал и на корейской войне, — продолжал рассказчик, шлепнув очередной стаканчик водки. Ну, это было чистое вранье. Мы с Леоном переглянулись.
— А там как вы оказались? — спросил Леон.
— Я был в Филадельфии и завербовался, такие обстоятельства.
— Какие обстоятельства? — полюбопытствовал я.
— Меня преследовал муж моей очередной пассии, кстати, русской. Мог и убить. Он был грузинский мафиози, — не смущаясь, продолжал Володя.
— И, простите меня, в каком вы были звании?
— Сержант, — скромно сказал врунишка, — Но сержант в американской армии — это довольно большой чин, прошу вас учесть.
— Тогда мы будем звать вас дядя Володя, если разрешите, конечно, — улыбнулся я.
— Господа, зовите меня как угодно, только в печь не ставьте, — блеснул своим знанием русской пословицы новый знакомый.
Вскоре он стал прощаться.
— Завтра с утра ему вещать на Францию, — сказала мне шепотом хозяйка.
— Так он работает на радио? — так же под сурдинку спросил я. Гость услышал меня, затворяя за собой дверь.
— С вашего позволения. В русской редакции в Париже, и наоборот — в Москве вещаю по-французски. Вот мои визитные карточки. Звоните, с удовольствием буду соответствовать. Если я не в командировке, всегда найдете меня на работе — и здесь и там. Оревуар.
Действительно, на одной визитке было написано по-русски, что предъявитель — корреспондент Радио России, московский адрес и телефоны. Другая карточка утверждала, что владелец ее — работник Радио Франции — и тоже телефоны и адрес в Париже.
Странно и не совсем понятно. Левон посмотрел на визитные карточки и фыркнул: авантюрист!
Женщины ему
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вечером то и дело в темноте стукались яблоки. О землю — был глухой, твердый звук, о крышу звук был сложнее: сначала звонкий удар, будто теннисным мячом, потом мячик катится по скату — и шлеп в траву. Слышно было, иные яблоки разбивались о землю. Запрокинешь голову, в просветы между темными массами сосен посверкивают звезды — август. Домик, где помещались душевая и уборная, был на другом конце участка. Там стук был особенно сильным и неожиданным. Сидишь на стульчаке — эдакий медиум, освещенная кабинка будто парит во тьме, а к тебе со всех сторон духи стучатся.
Утром грядки в саду усеяны падалицей — все больше мелочь, на ветках оставалось не так много, и снизу они казались больше, чем на самом деле.
Дядя Володя просыпался поздно и сразу закуривал. Что-то снилось или на самом деле? Он сам называл это «следы другой жизни». Жизней было много, и они наплывали друг на друга, и в каждой жизни была своя женщина, поэтому он часто путал их, называл не тем именем. Здешнюю Марину, например, называл Майей. Впрочем, она не обижалась. Если прибавить к этому, что в каждой частной жизни обычно женщины сменяли друг друга, то можно сказать, что они стучались к нему, как падающие яблоки.
Он их любил — и даже на следующее утро жидкие плавающие груди, изуродованные косыми шрамами животы (будто их неумело вскрывал кто-то консервным ножом), бледные губы и стертые незнакомые черты лица — вся эта падалица не смущала его.
Теперь он жил у Марины на даче. Да вот она рядом — просыпается. Или все-таки Майя? Он не был в этом уверен. Надо было восстановить эту реальность. Он поднялся, влез большими ступнями в тесные домашние туфли (папины туфли), прошел на прохладную с ночи веранду и налил себе стаканчик. Выпил — даже не поморщился, так организм жаждал спиртного.
После третьего стаканчика он принял несколько таблеток норсульфазола. Оса, присевшая на край чашки с чаем, которым он запил пилюли, укрупнилась как-то сразу. Теперь была величиной с голубя, но не так безопасна. Сама чашка и стаканчик, и бутылка водки, и цветочки на клеенке стали крупными и кубически тяжелыми на взгляд. Солнце квадратами лежало на столе и на полу веранды. Он хотел позвать Марину, губы стали грубыми деревянными плашками, а слова неохотно выходили и стояли кубиками в воздухе.
— Маг бри на.
— Маг бри на мы с то бой ко бис ты.
С третьей попытки он бросил это трудное занятие — двигать непослушными губами. Само время стало золотистым кубом, который поглотил меньший куб — бревенчатую дачу, и его невозможно было поднять и отодвинуть.
После восьмого стаканчика и еще двух заветных таблеток все стало растягиваться: и время (в каждой минуте можно было насчитать не меньше тридцати минут), и все окружающее. Никак не мог дотянуться до бутылки: рука растягивалась, удлинялась, а бутылка уходила, уходила вдаль — вот уже такая маленькая, как звездочка на горизонте. Все-таки дотянулся. Налил, стаканчик тоже далеко, через край — и выпил.