Арсенал. Алхимия рижской печати

Эрмлер Франциска

Похороны матери прошли тихо-мирно. Я пришел на них один – не приводить же с собой кого-нибудь, на чьем плече можно выплакаться. Тем более женщину. С женщинами я вообще предпочитаю говорить поменьше. Может быть, потому, что моя сексуальная жизнь началась в шестнадцать лет с проституткой, к которой меня привела мать, больше всего боявшаяся, чтобы я под воздействием гормонов не вляпался в историю с девицей из порядочной семьи – «домашней девочкой», как она таких называла. Меня она родила в семнадцать. Отец познакомился с ней, когда служил на Дальнем Востоке. В увольнении он встретил ее на железнодорожной станции – девушка опоздала на поезд, благодаря чему вышла замуж и переселилась в Прибалтику. Теперь они будут покоиться по соседству: я похоронил мать, согласно выраженному когда-то желанию, рядом с мужем, несмотря на их религиозные противоречия. В другом государстве такое было бы невозможно, но только не в Риге, не на Лесном кладбище. Отец

был из латгальских католиков, которые после войны перекочевали из своей деревни в Ригу. А мать лет пять назад, как я понял, после того как удачно провернула какую-то подозрительную сделку, приняла православие. Я же так и остался некрещеным и латышом. И теперь, стоя у могилы родителей, я задумался, из каких соображений меня в свое время отдали в латышскую школу. Должно быть, на этом настоял отец. Но единственный человек, с которым я в нашем доме разговаривал по-латышски, была бабуля Лилиана, теперь стоявшая напротив меня с другой стороны могилы, обтянутая черным кружевным платьем, из которого она опять выросла. Лилиана старательно крестилась, привычным движением поправляла венки, пристраивала цветы, беспрерывно повторяя одну и ту же фразу: «Такая молодая и померла, а я, старуха, все живу и живу!» Я холодно взглянул на нее, и она стихла, продолжая нервно комкать сухой платочек.

Когда яму засыпали, с другой стороны отцовой могилы взору открылась могила дяди Оскара. Значит, он умер, так и не повидав единственного продолжателя своего рода. В изголовье могилы вздымался камень – редкого зеленого, даже оливкового цвета гранит. Глядя на него, я вспомнил, как дядя Оскар учил меня различать камни. Он даже подарил мне коллекцию образцов камней с собственноручно приклеенными этикетками. Одна сторона у этих образцов была отшлифована, а другая сохраняла естественный вид.

– Мастер должен узнавать камень, еще когда тот лежит в земле. Отшлифованный узнает и лавочник, – он мне оглашал свой очередной постулат из тех, которые он как бы совершенно безобидно, но настойчиво старался заложить в фундамент строения моей жизни.

Позже, когда я уже был подростком, эти камни таинственно исчезли с моей полки в книжном шкафу. Бабуля Лилиана утверждала, что их стащил мой одноклассник, бывавший тогда у нас в доме. И сейчас, глядя на гранит, я вынужден был признать, что тетя Вилма отнеслась к увлечению мужа куда серьезней, чем я. Надгробный камень изысканного оливково-зеленого цвета, должно быть, найти было нелегко, очевидно, ей пришлось приложить немало усилий. Я догадался, что гранит привезен с Украины.

Шагнув ближе к надгробию, я прочитал надпись. Под датами рождения и смерти дяди Оскара было выгравировано имя госпожи Вилмы и дата ее рождения – для года смерти оставлено место, из чего я заключил, что в ней еще теплится жизнь, хотя и она пребывает в ожидании неизбежного. Ну что ж, разумно.

Поминки на этот раз не были предусмотрены. Мы с адвокатом матери, тем самым «товарищем по работе», ассистировавшим ей на похоронах моего отца, опрокинули по сто граммов и расстались. Мать не оставила завещания. Однако в свое время она иногда вызывала меня, просила подписать какие-то деловые бумаги – у нас с ней были разные фамилии и разное гражданство, что для бизнеса матери иногда оказывалось полезным. Адвокат, придав лицу профессиональное выражение озабоченности и сочувствия, пообещал в течение ближайших недель разобраться с делами по наследству и дать мне знать. Больше говорить нам было не о чем.

Тогда я вспомнил о сухих глазах бабули Лилианы и ужаснулся собственной тупости. Я не сказал ей главное, что она ждала. Я набрал ее номер и сообщил, что для нее со смертью моей матери ничего не изменится. Пусть она только не забудет вовремя кормить Джерри, нашего лабрадора. На другом конце провода послышались всхлипывания: наконец-то появился повод увлажнить слезами тот самый сухой платочек.

В

стреча

На сороковой день, когда мы с Джерри приходим на могилу матери – ведь я не такой уж и неблагодарный сын, – там стоит госпожа Вилма. Спина ее все так же пряма, а выражение лица непроницаемо. По нему невозможно догадаться, узнала ли она меня спустя столько лет, ведь в нашу последнюю встречу я был еще пацаном. Я здороваюсь, и госпожа Вилма отвечает легким кивком головы.

– Андрей, приходите ко мне на чай, – произносит она наконец, когда мы, постояв в молчании минут пять и понаблюдав за суетой Джерри, вместе направляемся к выходу. До сих пор не понимаю, какого черта я принял ее приглашение.

С госпожой Вилмой в тот краткий период детства, когда мы с ней виделись, я говорил исключительно по-латышски. В отличие от бабушки и бабули Лилианы, она живо интересовалась всем, что связано именно со мной, а не моим питанием и одеждой. Ей скорее хотелось знать, как варит мой котелок, вернее, что в нем варится, если, конечно, что-то варится. Ведь разница огромная – варится или просто булькает. И еще она не хотела меня приглаживать или подстригать,

как моя мать, которую волновало единственно, чтобы в моей жизни ничто не вылезало за пределы нормы, особенно чтобы я не переступал черту, после которой начиналась уголовная ответственность. Как я теперь понимал, госпожа Вилма старалась нащупать меня во мне самом и для этого подергала все мои внутренние струны, остановившись на самых чистых звуках из тех, что ей удалось выудить.

Отведя Джерри домой, я спустя пару часов сижу у госпожи Вилмы в квартире, перегруженной всякой рухлядью – антиквариатом и живописью. Госпожа Вилма – искусствовед, поэтому все, что здесь собрано, создает особую атмосферу, для обозначения которой лучше всего подойдет слово «вдохновение».

Итак, я сижу на необычном, но неудобном кресле, потому что по тем же рецептам госпожи Вилмы собранная и отвечавшая стандартам госпожи Вилмы мебель к комфорту не располагала – к удобствам тяготеют только мещане, то есть конченые люди. А в это время мой телефон с отключенным звуком раскаляется от звонков Евы. Евой зовут мою бывшую сокурсницу, стремившуюся принять самое горячее участие в моей жизни. И сейчас главным предметом ее забот стало мое успешное окончание занятий юриспруденцией, затянувшихся на семь долгих лет. Я позволял ей опекать себя, продолжая в одиночку посещать ночные клубы. Есть такие женщины. И есть такой я. С безудержным влечением к дайвингу – до сих пор он оставался единственным, что меня занимало, учеба в круг моих интересов не входила. Эту струну я нащупал самостоятельно, когда после падения железного занавеса и внезапно распахнувшихся границ мать меня первый раз отвезла в по-настоящему теплые и прозрачные моря. Так продолжалось до тех пор, пока мать, полгода назад заметив, что я хожу в шапке даже в теплую погоду, не затащила меня к врачу. Она с подозрением относилась к моим новым привычкам, а надеть на меня шапку даже в детстве в самые лютые морозы ей удавалось только с большим трудом, иногда – лишь прибегнув к телесным наказаниям. Доктор, исследовав мои уши, категорически рекомендовал бросить подводные развлечения, если я не хочу полностью потерять слух. Пока я определялся с выбором, моя мать проявила явную однобокость и, в отличие от меня, постановила, что терять мой слух не собирается. Последовала череда ультиматумов, и среди них прозвучал самый мощный – она покончит с собой. Меня это поразило, потому что такую угрозу я слышал от нее впервые, и я сдался. Так я вернулся к изучению юриспруденции.

Госпожа Вилма наливает мне чай, чашку за чашкой. Когда одна чашка оказывается пустой, госпожа Вилма отставляет ее в сторону и, словно фея, извлекает из буфета новую и чистую. Я, непонятно почему, объясняю ей, что никогда не хотел стать юристом, что это было только идеей фикс матери. Закончив свой монолог, я, к собственному удивлению, объявляю, что собираюсь бросить университет и вообще наконец-то найти себя. Госпожа Вилма, пока я рассказываю, все время молчит. И вдруг, без всякого перехода, предлагает мне проводить ее на открытие выставки. И я, снова неожиданно для себя самого, без каких-либо колебаний соглашаюсь.

– Аусма уберет… – Госпожа Вилма указывает на стол, и мы, оставив груду чашек и пустых, и с недопитым чаем в творческом беспорядке, как художественную инсталляцию, выходим из дома.

Наше путешествие продолжается десять минут. В поездках по центру Риги единственная сложность состоит в том, чтобы найти парковку. Госпожа Вилма выбирается из моей потрепанной бежевой «хонды». Мать не покупала мне новую машину принципиально. Началось все с того, что в меня с жуткой силой влюбилась Эльвира. У нее были большая грудь и вообще хорошее тело и море страсти. Она взахлеб дышала, взахлеб любила меня, как это умеют делать лишь женщины с сильной примесью Востока в крови. Но однажды, когда она была у меня, не успев отдышаться после очередного путешествия, домой вернулась мать. И Эльвира задала роковой, как оказалось, вопрос: «Когда же вы все-таки купите Андрею новую машину?»

Мать попросила меня сходить за сигаретами, хотя на кухонном шкафчике валялся целый блок. Возвращаясь, в дверях подъезда я столкнулся с Эльвирой, взбешенной и растрепанной. «Настоящая ведьма!» – прошипела она сквозь стиснутые зубы и с этими словами исчезла из моей жизни навсегда.

С матерью у меня после этого состоялся серьезный разговор, как она называла такое промывание мозгов. Она говорила, а я молчал. Помня о рассказах матери, что ее отец был золотоискателем, я так это и воспринимал – как тяжелую и монотонную работу, когда обнаружение самородка граничило с чудом. Подобных эпизодов, когда мать промывала мне мозги, было много, все они ушли в небытие, расплылись и расползлись, забылись начисто. Однако в тот раз разговор материализовался в ее решении: никаких новых машин мне не видать, девицы мои в начале знакомства обойдутся троллейбусом и дешевыми мотелями. Рекомендовалось, так сказать, истинность чувств испытывать не разлукой и временем, а бедностью и дешевизной реквизита.