Артем (Федор Сергеев)
Шрифт:
По мере выздоровления Артема все сильнее мучил голод. Больничные харчи только усиливали это тягостное ощущение.
«В земской больнице ужасно скупо кормят: после обеда можно съесть без труда три фунта хлеба, — писал Екатерине Феликсовне Артем, — мы для сытости выпивали по кварте квасу; когда не было лучшего, приходилось покупать сыра, чтобы быть сытым. Я страстно стремился поправиться…»
Помогать Артему деньгами ухитрялись друзья, чтобы поскорее его поставить на ноги. И Артем поднялся с постели и стал готовить себя к новым испытаниям. Почувствовав себя крепче, он берется за работу, доступную ему в условиях тюрьмы. «С грехом пополам одолеваю понемногу английский». Быть может, все это пригодится в будущем. Когда же нибудь состоится суд. Сошлют в Восточную Сибирь. Уральских по обыкновению ссылают в эти гиблые места. В ссылке он обосновываться надолго не собирается. Обстоятельства
Из земской больницы Артема перевели долечиваться в тюремную. Наступила уральская холодная весна, которую Артем называл скверной карикатурой на южную зиму. Всю пасху шел снег. Из окна палаты Артем видел, как на землю падали снежинки. Ни зима, ни весна. Он подходил к окну, осторожно смотрел на безрадостную улицу, осторожно потому, что это запрещалось тюремным законом. Часовой, увидя в окне заключенного, имел право в него стрелять.
«В общем живу ничего, но Вам желаю жить лучше», — писал друзьям Артем,
«Я был, есть и буду членом своей партии»
В апреле Артем был, наконец, переведен из больницы, где провел более трех месяцев, в общую камеру Пермской губернской тюрьмы. И был этим переводом доволен.
«В первый раз попалась более или менее приличная компания. Хотя шумно, но не скучно. Беседуем на литературные темы, ежедневно занимаемся гимнастикой…» — отмечает Артем перемену в своем положении. Беседы на «литературные» темы означали политические дискуссии, обсуждение текущих событий в жизни страны.
Давным-давно была разогнана II Государственная дума. В ссылку, в Сибирь, пошли избранники народа — социал-демократы, те, кого напутствовал не на легкую жизнь весной 1907 года Артем. Была созвана новая, III дума, в которой из 429 депутатов было всего лишь 19 социал-демократов. В стране, зажатой в тиски черносотенного террора, свирепствовала столыпинская реакция. Тысячи участников революционной борьбы были казнены, десятки тысяч осуждены на каторгу. Тюрьмы были переполнены. Так, в одной из камер Пермской тюрьмы, где сидел Артем, находились 20 заключенных. Завоевания революции постепенно уничтожались: увеличивался рабочий день, снижалась заработная плата, широко практиковались штрафы. Массы рабочих подвергались локаутам — выбрасывались на улицу. Но полностью вернуться к дореволюционным порядкам самодержавие уже не могло. Россия, прошедшая через горнило революции, была уже не той, что до 1905 года.
Аграрная политика Столыпина была направлена к тому, чтобы создать самодержавию опору в деревне в лице кулачества за счет всего крестьянства в целом, не ущемляя при этом интересов помещиков. Кулаки выходили из крестьянских общин, по дешевке скупали земли у бедняков, покидавших деревню в поисках куска хлеба.
Столыпинская политика привела крестьянство к дальнейшему разорению и обострению классовых противоречий в деревне.
Сильно пострадала в эти годы безвременья партия. Например, в Екатеринбурге из 1 070 членов партии в 1907 году к 1908 году осталось 250 человек. Условия партийной работы в подполье стали намного тяжелее, чем в предреволюционный период. Отступать всегда тяжелее, чем наступать. Здесь нужна особая идейная стойкость и выдержка.
В таких трудных условиях партийной жизни естественным было углубление пропасти между большевиками и меньшевиками. Последние отступали в беспорядке, в панике, отрекались от святая святых революционной программы, взывали к соглашению с буржуазией, к примирению с кровавым столыпинским режимом. Меньшевиков прозвали ликвидаторами за то, что они ратовали за ликвидацию партии. С другой стороны, нашлись нестойкие люди и среди большевиков. Они заявляли, что не к лицу революционеру сидеть в октябристской думе, призывали полностью отказаться от легальных методов борьбы с царизмом. Этих шатающихся людей, которые предлагали отозвать депутатов-большевиков из Государственной думы, окрестили отзовистами. Ленин называл их ликвидаторами наизнанку. И ликвидаторы и отзовисты посягали на существование партии, проявляли неверие в революционные силы рабочего класса.
В декабре 1908 года в Париже состоялась V Общероссийская конференция РСДРП. В ней участвовали большевики и меньшевики. На конференции были представлены крупнейшие партийные организации страны и в их числе уральская. Ленинский доклад на конференции определил линию партии на весь период реакции. Новый революционный кризис неизбежен, ибо остались причины, его вызывающие: народ, как и раньше, бесправен, крестьяне остаются в кабале у помещика,
На Урале приверженцы Богданова нашли общий язык со сторонниками партизанских методов борьбы, которые в новых условиях, без связей с революционными массами, превращались в анархистские террористические группки. Отзовисты и террористы-лбовцы вредили революционному делу.
Террор не ослабляет царского правительства, а создает излишние затруднения в деятельности нелегальных партийных организаций, говорили большевики рабочим.
Все эти сложные условия жизни партии быстро становились известными политическим заключенным в царских тюрьмах. Знали их также Артем и его товарищи по камере. Горячие многочасовые споры разгорались за тюремными решетками. Эти споры в письмах Артема скромно назывались «беседами на литературные темы». Артем и в годы реакции твердо стоял на ленинских позициях. В черную эпоху столыпинщины в письмах Артема из тюрьмы доносились его слова верности партии и ее идеям:
«…Я никогда, я так думаю, не стану изменником движения, которого я стал частью. Никогда не буду терпелив к тем, кто мешает успехам этого движения. Я был, есть и буду членом своей партии, в каком бы уголке земного шара я ни находился. Не потому, чтобы я дал Аннибалову клятву, а потому лишь, что я не могу быть не мной…»
О том, что Артем был прекрасно осведомлен в тюрьме о всем, что делалось «на воле», свидетельствует его рассказ о содержании «литературных бесед» в камере.
«Вы знаете, как ни странно, — писал Артем своему старшему другу Мечниковой, — а я почти доволен, что эти три года просидел в тюрьме (письмо это было написано Артемом по истечении трех лет тюремного заключения в 1910 году. — Б. М.). Обстановка вашего военно-полевого конституциализма, с его политической апатией, провокациями… и общим умыванием рук, подействовала бы на меня в тысячу раз тяжелее сыпного тифа и прочего. В тюрьме у меня было всегда так много возни с правительственными агентами и такая хорошая товарищеская компания, что я мог забывать или, скорее, не так остро чувствовать процессы, которые происходили на воле. В тюрьме меня к тому же ближе интересовала теоретическая сторона борьбы… Публика, которая сидела со мной, да и я сам должны дико выглядеть на воле. Один из нас, попавший было на волю, говорил, что на него смотрели, как на чудище. Он быстро вернулся к нам обратно: одна из жертв центральной провокации, он ненамного хуже чувствовал себя в тюрьме по сравнению с волей. Не подумайте, что я пою панегирик тюрьме. Будь она тысячу раз неладна, пропади она пропадом! Она сумела достаточно хорошо отравить мне существование. Но я не могу не признать факта глубокого различия и в настроениях и душевном складе людей, проведших последние годы на воле и в тюрьме. Должен сказать еще, что на Урале общественные настроения пострадали менее, чем где-либо. Те же факты из рабочей жизни, о которых здесь приходится слышать на каждом шагу, там совершенно отсутствуют. Бегство интеллигенции там поголовное, но оно бросается резко в глаза благодаря тому, что это стремление незаметно у рабочих. Передовые рабочие там сузили деятельность, но не остановили. Где было 300, там осталось 60, но эти 60 действительно социал-демократы. Разбиты только центры. Например, из Мотовилихи выслали всю молодежь (больше 1 000 человек); для одного завода это много. То же произошло в Надеждинском и отчасти в Алапаихе. Поэтому сидевшие по тюрьмам чувствовали ближе свою связь с действительностью… У нас пессимисты считались единицами. Целый ряд высланных, сосланных на поселение или оправданных сидят уже снова, но еще далеко не все арестованы.
Люди, которых мы видели или слышали, производили далеко не такое впечатление, как Ваше (да и не только Ваше) письмо. Когда нет ясно поставленных задач, а только неясные стремления, то трудно быть определенным. Говорят, что отсутствие индивидуальности (я бы сказал, пошлость господствующего типа) — наша национальная черта. Раньше ее объясняли самой невозможной чертовщиной (идеализм — только разновидность чертовщины, более утонченная, чем чертовщина забитого вотяка, но все же чертовщина)… А разве человек, не занимающийся определенной общественной или интеллектуальной деятельностью, может выражать что-либо, кроме видовых качеств, то есть не быть общим местом? Нам не нужно прибегать ни к какой чертовщине для объяснения этого, по существу, очень простого и доступного факта.